Линдси Фэй - Тайна семи

Чертыхаясь себе под нос, Мэтселл сунул ключ от камеры в карман мешковатого пальто. Однако вместо того, чтобы поспешить к камерам, он подошел к столику, на котором стоял графин, налил из него воды в чашу, намочил платок и вернулся ко мне.

– Вот, придерживай, – сказал он и приложил платок к моей голове. – Если только попробуешь рухнуть в обморок у меня в кабинете, Уайлд, до конца своих дней будешь патрулировать Пять Углов, понял?

Подавив приступ дурноты, я кивнул. Прижимать прохладную ткань в ране на голове было приятно и противно одновременно. Затем я услышал, как Мэтселл вышел из кабинета и захлопнул за собой дверь.

Похоже, Ратерфорд Гейтс оказался сегодня в Гробницах не единственным новичком-заключенным.

Пытаясь хоть как-то сохранить остатки разума, я мысленно представил тюрьму Гробницы: 148 камер размером каждая семь футов на пятнадцать. Женское крыло, мужское крыло, в каждой камере туалеты из сварного железа, застиранное до неприличия постельное белье и стойкий запах отчаяния. Стойкий – это когда его не заглушает даже вонь канализации. Вонь, исходящая из теоретически твердой земли, здесь такова, что складывается впечатление, что Аид занимает все больше и больше места под полом тюрьмы. Запахи эти просачиваются из маленьких круглых дырочек посреди каждой камеры.

Засадить Ратерфорда Гейтса в одну из таких вонючих камер я считал главным своим достижением за последний месяц.

Перед глазами все снова поплыло. Часы тикали, за окном все выше вставало солнце, затем вдруг повалил снег – крохотные снежинки, способные впиваться в кожу подобно острым булавкам. Вскоре я перестал различать дымку перед глазами и темные тучи, внезапно затянувшие небо над городом.

Непросто будет выкопать могилу для Джулиуса в мерзлой земле, подумал я. А затем и вовсе утратил способность видеть что-либо.

Должно быть, прошел час, не меньше, когда меня разбудил звук открывающейся двери. Но вошел в кабинет не Мэтселл.

В него вихрем ворвался Валентайн. И видения, мелькавшие перед глазами, тотчас рухнули в небытие, стоило мне увидеть его лицо. Губы сжаты в плотную злую линию, глаза потемнели от глубокого гнева, мешки под ними дергались от отвращения. Он весь так и пылал от ярости, даже шея над воротником побагровела. Мой брат выглядел так, словно собирался до смерти зарубить кого-то топором, да еще испытать при этом удовольствие. Пребывая в подобном состоянии духа, он всегда был способен учинить нешуточный скандал, опомниться после которого может далеко не каждый.

Я нервно сглотнул слюну, затем, вспомнив, что мой носовой платок остался у Делии, прижал к глазам рукав. Став взрослым, я почти никогда не боялся Валентайна. А вот теперь испугался.

– Прости.

Вал не ответил. Сорвал у меня с головы компресс, осторожно ощупал кожу под волосами. Пальцы его тут же слиплись от крови, но он продолжал ощупывать голову. И, видимо, нашел рану, нанесенную тяжелым предметом.

– Мэтселл прислал меня сюда, – сказал он. – Гейтса отпустили, несмотря на то, что он, судя по всему, собирается предпринять путешествие через Атлантику. Рана глубокая, надо шить.

Господи, помоги мне, даже голос у него звенел от гнева. А если судить по выражению лица, он намеревался вытолкать меня из кабинета Мэтселла, и после этого погрузиться в гробовое молчание, и никогда не говорить со мной больше. Я запаниковал, весь сжался, и по коже у меня пробежали мурашки.

– Пожалуйста, – выдавил я. – Мне страшно жаль, просто ужасно жаль, но я не мог остановиться. Гейтс подстроил ее убийство, а Шелковая Марш обставила все так, чтобы подумали на нас.

Вал взял пропитанный кровью платок, прополоскал его в чаше, выжал. Затем аккуратно сложил и обернулся. Сама его поза выдавала презрение.

– Я не сержусь.

– Ну, как же не сердишься. Ворвавшись сюда, ты буквально скрипел зубами от ярости! Был просто в бешенстве. И не надо так на меня смотреть. И без того знаю, что ты скажешь. Что проклинаешь тот день, когда надоумил меня стать полицейским. Просто скажи это, черт тебя побери, и я…

– Заткнись. – Он осторожно прижал платок к ране у меня голове, затем присел на краешек стола. – Ради бога, Тимоти! Да, я зол. Но злюсь вовсе не на тебя.

Я прикрыл рукой глаза – так часто делал Вал. Это не помогло унять боль в голове, зато теперь он не видел выражения моего лица. И пылко взмолился про себя. Я был на девяносто процентов уверен, что дело во мне.

– И все равно, прости.

Ответом на мои бесконечные извинения было молчание.

– И еще… – Я отнял руку от лица, немного выпрямился в кресле. Представил, что мой брат сделал для меня в Таммани-холл, и понял, что мне просто не хватает слов. – Спасибо тебе. Но все равно ты выглядишь так, будто приготовился содрать с кого-то шкуру, а потом вытереть об нее ботинки.

Вал покачал головой; казалось, сейчас ему лет девяносто, а не тридцать четыре.

– Господи, до чего ж ты мне надоел… Ты мой младший брат. Впервые я увидел тебя через десять минут после того, как ты родился, Тим, но разума в тебе теперь не больше, чем тогда. Как, думаешь, я должен был выглядеть, увидев тебя связанного по рукам и ногам и с кровоточащей раной на голове?

Я покачал головой, крепко зажмурился и кое-как умудрился выдавить две короткие фразы:

– Джулиус Карпентер убит. Варкер и Коулз – тоже.

Брат со свистом втянул сквозь зубы воздух, затем резко выдохнул.

– Хоть кому-то удалось выбраться живым и невредимым из этой передряги?

– Семья Люси уехала, сегодня утром. Пока что, насколько позволяют обстоятельства, они в безопасности. – Потом я поднял на него глаза и добавил: – Помнишь, ты говорил мне, что собираешься послать запрос в законодательное собрание штата? Ответ получил? Ты вроде бы собирался попросить одного надежного человека проверить аукционные списки двухлетней давности и узнать о недостающих в них рабах, которых должны были выставить на торги?

Вал нахмурился.

– Да, запрос посылал. И знаешь, Тим, эти люди…

– Они действительно были беглыми рабами. И называть мне их имен не надо, – попросил я. Просто хотел уж окончательно убедиться, сам до конца не понимая, для чего. – Пусть так все и останется.

Валентайн пожал плечами.

– Когда ни один человек из Олбани не признался, что знает их, у меня тоже возникли сомнения.

Ветер на улицах все крепчал, несся по мостовым, точно карета на полной скорости. Вал придвинулся поближе, похлопал меня по коленке.

– Пошли отсюда, умный молодой полицейский. Найдем хирурга и залатаем твои дырки. Не слишком удачный был ход, затаскивать сюда Гейтса, но кое-что мы все же выиграли. Партийные боссы вот уже недели наблюдают, как он распадается на куски. Шеф скажет, что ты привел его сюда ради его же безопасности. Может, даже медаль тебе выдадут.

И не успел я опомниться, как рука моя оказалась у него на плече, и мы вместе преодолели половину расстояния до двери. Жуткое дело. Но было очевидно: одному, без посторонней помощи, мне отсюда не выбраться, к тому же в Гробницах я не пользовался особой популярностью.

– А что бы ты сделал? – спросил я. – Ну, если б те люди из Таммани к тебе не прислушались?

– Использовал бы другую тактику.

– А если б и тогда не получилось?

– Придумал бы еще что-нибудь, новенькое. Я ведь страшно изобретательный тип, сам знаешь, и голова между ушами работает будь здоров. Я даже умею держать пасть на замке и думать одновременно, и собираюсь научить тебя этому фокусу.

– Знаю, так и есть. Умом ты пошел в маму.

Я сам до сих пор не понимаю, почему это сказал. Знал только одно: эти слова значили для меня очень много. Брат остановился на секунду, даже, как мне показалось, тихо и растерянно кашлянул. Затем мы двинулись дальше.

Может, я сказал это потому, что он был единственным по-настоящему близким мне человеком, и нас связывала история, которую мы предпочитали не обсуждать. Возможно, на меня повлияли безумные фантазии, связанные с Мерси Андерхилл, и равно безумное желание вернуться к самому себе в другом облике, Валентайна. Он был для меня всем на свете, главным связующим звеном с этим миром. Возможно, я был просто благодарен ему и хотел, чтобы он это точно знал. И мне был ненавистен тот факт, что ни один из нас не считал эту связь само собой разумеющейся, никогда не воспринимал ее без вопросов. И в сомнениях этих была отчасти и моя вина, и я ненавидел этот свой скептицизм больше, чем что-либо на свете.

Трудно сказать. Я даже толком не помнил, что тогда думал. Помнил лишь одно: как над нашими головами на мили вдруг развернулась нависающая каменная громада Гробниц, помнил ветер с острыми клыками и лучи солнца, пронзающие воздух тонкими стрелами.