Александр Бушков - Дикое золото

Человечек покачивался, глядя на него дикими глазами.

– В лоб бы ему… – проворчал недовольно Пантелей.

Лямпе заглянул через плечо запойного в его номер: ну так и есть, постель комом на полу, носки на подоконнике, повсюду опустошенные сосуды из-под казенной, стол завален объедками…

– В лоб, конечно, нетрудно… – задумчиво сказал Лямпе, все еще приобнимая растрепанного за худую шею. – Но он же в таковом состоянии абсолютно непредсказуем, шум сделает… – и, приблизив голову, отворачивая лицо от сивушного запаха, пропел:

В мутных глазах на секунду мелькнуло что-то осмысленное, и пьяный, покачивая под носом у Лямпе указательным пальцем, довольно внятно промычал продолжение:

– Ну вот, мы и нашли общий язык… – чуть ли не растроганно сказал Лямпе. – Пантелей, перед нами образованный человек, ввергнутый в невзгоды извечной русской причиною… – Он полез в кошелек, медленно поводил перед глазами у растрепанного серебряным кружочком с чуточку поистершимся профилем государя императора. – Это, коллега, полтина, вам за нее дадут много-много спиритус вини, сиречь аква витае, и вы ее невозбранно вылакаете, а чуть позже приедет карета «Скорой помощи» и санитары вам помогут завязать смирительную рубашечку, но вас сия перспектива ничуть не пугает… Ступайте же, коллега, к ясной цели…

Удивительно, но растрепанный, ощутив в ладони тяжесть серебряной полтины, словно бы воспрянул, во мгновение ока прочно утвердился на ногах и, шаркая штиблетами, почти ровной походкой направился к выходу.

– Вот что, Пантелей, делает с интеллигентным человеком культурное обхождение и серебряная полтина, – задумчиво сказал Лямпе, поворачиваясь к двери шестнадцатого номера. – А ты, дай тебе волю, непременно в лоб…

– Мусор человеческий, – буркнул Пантелей.

– Согласен, – кивнул Лямпе. – Но зачем ему об этом напоминать? – он склонился к замочной скважине. – Справишься?

– С этим-то? – Пантелей вынул из брючного кармана тяжелую связку плоских хитрых железок, присмотрелся, выбрал подходящую и сунул ее в скважину. – Нам, казакам, нипочем, что бутылка с сургучом…

Уставясь в потолок, он легонечко поворачивал свою железку вправо-влево, лицо у него даже приобрело оттенок вдохновения. Вскоре послышался щелчок, и дверь на пару вершков отошла внутрь.

Лямпе вынул браунинг и держал его дулом вверх, готовый к неприятным неожиданностям. Жарков, молниеносно перебросив связку отмычек в левую руку, выхватил свой, и они стояли так несколько секунд, прислушиваясь к тишине в комнате.

Потом Лямпе легонечко пнул дверь, и они бесшумно прянули внутрь, разомкнулись, чтобы держать под обзором и прицелом всю небольшую комнату.

Ни единого живого существа, кроме них, там не оказалось. Ничего, лучше один раз перегнуть палку, чем расслабиться – и получить пулю…

Они спрятали пистолеты, Лямпе тихонько прикрыл дверь, накинул крючок, обозрел убогие апартаменты и присвистнул.

Здесь было не так уж много мебели и вещей, но все, что имелось, некто неизвестный ухитрился привести в жуткий беспорядок. Постельное белье сброшено на пол – причем одеяло вынуто из пододеяльника, как и подушка из наволочки, вся одежда из шкапчика выброшена, выдвинуты оба ящика колченогого стола, дешевый фибровый чемоданчик лежит на полу раскрытый поверх всего, что в нем прежде находилось. Судя по открывшейся их взорам картине, те, кто сюда вторгся без ведома хозяина – а как же иначе? – не успокоились, пока не переворошили абсолютно все.

– Леонид Карлович… – каким-то странным тоном произнес Жарков, показывая пальцем.

– Сам вижу, – сквозь зубы сказал Лямпе.

Наклонился к ящику стола, выдвинутому кем-то ранее так резко, что его задняя стенка оторвала нижнюю планку столешницы. Там преспокойно лежал блестящий браунинг, такой же, как у него. Двумя пальцами Лямпе поднял скомканный носовой платок – под ним лежала плоская картонная коробочка с патронами и две пустых запасных обоймы. Были там и деньги – парочка десятирублевых ассигнаций, несколько трешек, пятерка, серебряные рубли, мелочь…

«Плохо, – подумал Лямпе. – Совсем плохо». Полиция непременно конфисковала бы пистолет. А уголовные элементы ни за что не оставили бы так вот валяться кредитки и серебро. Здесь побывал кто-то другой, которого совершенно не интересовали новенький браунинг и деньги. Ему в первую голову был интересен сам Кузьма Штычков. Значит, провал.

– Посмотри… – распорядился Лямпе. – Сам знаешь, что…

Пантелей принялся сноровисто шарить в разбросанных вещах. В конце концов выпрямился, развел руками:

– Нету. Леонид Карлович, это ж…

– Сам вижу, – оборвал Лямпе.

«Это провал», – закончил он про себя. Очень хотелось бы ошибиться, но вряд ли Кузьма Штычков и поныне числится среди живых. А отсюда вытекает, что и самоубийство Струмилина можно теперь без особого внутреннего сопротивления назвать убийством.

Он взял из ящика браунинг, спрятал его в карман, кивнул Пантелею:

– Прибери деньги. Пригодятся.

Пантелей без малейшего жеманства смахнул в просторный карман и бумажки, и имеющую хождение наравне с оными серебряную монету. Они вышли в пустой коридор, старательно притворив за собой дверь.

Оказавшись во дворе, Лямпе помедлил, потом решительно кивнул Пантелею в сторону кухни, и оба двинулись туда, распугав ближайших кур, очевидно решивших, что настала их очередь угодить в ощип.

Они вошли довольно-таки бесцеремонно. Кухня оказалась просторной и довольно чистой, чему немецкая душа Лямпе могла бы умилиться, будь у него и в самом деле немецкая душа. На плите в огромной кастрюле энергично булькало варево, по запаху мгновенно опознававшееся как мясные щи. У плиты на уродливом табурете сидела раскрасневшаяся толстуха, способная формами привести в неземное восхищение великого Рубенса. Она таращилась на кастрюлю с тем туповато-философским выражением, какое нередко у русских баб из простонародья. Мельком глянув на визитеров, она встретила их появление совершенно равнодушно, даже не озаботившись застегнуть распахнутую по-домашнему ситцевую кофточку.

В лице второй женщины, хоть и одетой столь же просто, тем не менее просматривались некоторые признаки более высокого, по сравнению с первой, умственного развития. Именно она с нотками сварливости заявила:

– С чего б это посторонним господам по чужим кухням лазать…

Посчитав это замечание чисто риторическим, Лямпе ничего не стал говорить в ответ. Он просто-напросто кивнул Пантелею, и тот, нехорошо выпятив челюсть, отчеканивая каждую букву так, словно забивал гвозди в сухую доску, проговорил:

– Сыскные агенты.

И в подтверждение продемонстрировал обеим на ладони большую серебряную бляху, старательно начищенную зубным порошком до идеального сверкания.

Судя по лицам кухарки и второй особы, сверкающая бляха произвела надлежащее действие. Лямпе усмехнулся про себя. Бляха эта, по случаю попавшая к Пантелею в руки, на самом деле была нагрудным знаком выпускника Императорской ветеринарной академии. Но вряд ли провинциальные обыватели вдавались в такие тонкости, ибо погоны, кокарды и бляхи исстари считались на Руси атрибутами грозного начальства, а их неисчислимое разнообразие могло ввести в заблуждение и кого-нибудь поумнее двух недалеких баб. Главное, там имелись императорская корона, венок из дубовых листьев и две змеи. Именно змеи чаще всего и производили на примитивные умы особенное впечатление.

– Не вы ли будете коллежская регистраторша Хлынова? – спросил Лямпе непреклонно-повелительным тоном.

Поименованная торопливо закивала:

– Она самая, Евдокия Васильевна… Что ж за напасть, господи, на бедную вдову? Кого хотите спросите, господа агенты, а нумера всегда считались приличными… Господина околоточного надзирателя взять, помощника пристава… Еще при покойнике, коллежском регистраторе…

– Вчерась только господин помощник пристава изволили курочку скушать, под смородинную… – сообщила кухарка, с лица которой философичность исчезла, а тупость осталась.

– Успокойтесь, – сказал Лямпе. – К вам, дражайшая Евдокия Васильевна, мы никаких претензий не питаем. Интересует меня один из ваших постояльцев… говоря точнее, номер шестнадцать.

– Кузьма Иваныч?

– Он самый, господин Штычков…

– А это с чего же? Самый что ни на есть тихий и приличный постоялец. – Хлынова прямо-таки хлопала глазами, как кукла-марионетка. – Ни шума от него, ни беспокойства. Профессия у человека степенная, мастер при ювелирных делах, отсюда и самое что ни на есть чинное поведение. Сколько живет, платил исправно, казенной не баловался и насчет чего другого – благопристоен…

– Полноте, я же не говорил, что и к нему у нас есть претензии, – сказал Лямпе насколько мог беззаботнее. – Зря вы так беспокоитесь, про его степенное поведение мы наслышаны. Просто… Видите ли, госпожа Хлынова, Кузьма Иваныч отчего-то несколько дней как не появляется в магазине, а поскольку мы проходили мимо по другому делу, Коновалов нас попросил заодно и справки навести…