Алексей Мартынов - Тихие шаги в темноте

Снег принесло северным ветром, внезапно наступила зима. Двое уставших могильщиков стоят на отдалении от двух свеженьких могил, священник в чёрном читает что-то заунывным голосом, борясь с летящим в рот снегом. У могил стоит пять человек, среди них уже нету людей преклонного возраста, старики уходят из строя. У ограды под тенью деревьев сидит в тёплой коляске семилетняя девочка.

Минуло ровно три года, в доме, наконец, воцарился покой. Всё мирно, без колебаний воздуха. В своей комнате на кровати тихо лежит остывшее тело десятилетней девочки.

– Я видел Будду. Это был он, я в это уверен, как и в том, что сейчас я есть. Он был там и говорил со мной, Будда, да… Он стоял у плиты, такой близкий, я хотел его потрогать, узнать его реальность, но не смог, он мне этого не позволил. Хотя он не запретил, но я понял, что нельзя. На нём был красный шёлковый халат с золотистыми узорами и надписями на немецком, украинском и арабском. Два из них я не знаю, и никогда не знал, но по-украински что-то отрывками понимал; там говорилось про то, как нужно солить огурцы. Довольно странно, однако мне тогда так не казалось. Будда что-то говорил, он всё время говорил что-то, нашёптывал себе под нос или произносил это вслух, но он никогда не замолкал. И улыбался. Что бы я ни говорил – он улыбался, чем подбадривал меня, провоцируя на что-то позитивное, доброе. А потом ему позвонили по мобильнику, он извинился и поднял трубку. Из динамика доносился тихий гомон тысяч голосов, взывающих к нему, а он отвечал, ибо не мог поступить иначе, и улыбался.

Бла!

– Я свободен, я, наконец, свободен… или нет? Я говорю, следовательно, да… Я спал, я просто спал. Это был сон, всего лишь сон… Серия плохих снов.

Ему было удобно и не хотелось открывать глаза. Было тепло, уютно и мягко, голова лежала на мягкой подушке.

– Может проснуться? Или нет? Вот так всегда бывает по утрам – лежишь удобно, не хочется вставать, глаза закрыты и не хочется открывать, никуда не торопишься. Сонная блажь не даёт открыть глаза и нормально проснуться.

Через силу он открыл глаза, было темно.

– Ещё ночь…

Он решил поспать дальше и сунул руки вниз, чтобы подтянуть повыше одеяло. Руки ушли в пустоту и упёрлись в ноги в брюках. Непроизвольно они поползли вверх, ощупывая всё тело. На нём был костюм – фрак и брюки со стрелками. Что-то переклинило у него в голове, повинуясь какому-то глубокому инстинкту, он выбросил руки в стороны; справа и слева были деревянные бортики в обивке. Он попытался сесть, но голова упёрлась в крышку с глухим стуком и звоном в ушах.

– Ящик! – заорал он, но голос растворялся в дереве.

Изо всех сил он замолотил руками по крышке и бокам, но они не поддавались – что-то на них давило извне, не давай сломаться. Откуда ни возьмись, на лицо сверху посыпались снегопадом черви, мягкие и склизкие, они ползали по его голове, заползая в нос и глаза, оставляя слизистые следы.

Вдруг что-то громко щёлкнуло снаружи, и он явственно ощутил, что-то, где он находился, начинает куда-то проваливаться. Его перекосило, из-под подушки выкатился маленький фонарик. Дрожащими руками он нащёпал кнопку и нажал её, осветив маленькое пространство, в котором он лежал. Это был ящик, шестиугольник в разрезе, обитый изнутри чем-то мягким. Прямо над его лицом была бирочка, на которой большими буквами было написано: «СВиН. Изготовление гробов.»

Голосовые связки его вышли на свой предел, барабанные перепонки готовы были вот-вот лопнуть от напряжения, но облегчения морального не приходило. Он долбил кулаками в крышку, сбивая их в кровь, белая обивка отдиралась и окрашивалась в красное, но не было и намёка на открытие.

А гроб всё падал и падал вглубь.

– Не бойся, не бойся. Я расскажу тебе сказочку, и ты успокоишься. Всё хорошо, я с тобой.

– А я и не боюсь, чего мне бояться? Всё хорошо, ты со мной.

В комнате было темно, была ночь – сквозь толстые стёкла закрытого окна светила луна на стену, примешивая к детским рисункам на обоях что-то своё. Тюль на окнах вяло бродил из стороны в сторону, поддаваясь лёгким дуновениям из вытяжки напротив, создавая живой театр теней.

– Бабушка…

– Что, внучек?

– Мне… мне снился плохой сон, очень плохой. Там было… там было… я не помню почти ничего, кроме того, что был там я.

– Ничего страшного, отдыхай, ты, наверное, устал за день, вот теперь и снится разное.

Он улыбнулся и расслабился, плавно опустив голову в подушку, куда она ввалилась вглубь приятной по-детски пуховой мягкости. От подбородка чуть пониже, но выше плеч лежало тонкое одеяло.

– Бабушка…

– Я здесь, милок.

– А у тебя никогда не бывало так…

– Как?

– Ну, так… вот лежишь, или… нет, идёшь, – глаза его понемногу слипались и язык заплетался, – я не знаю. Иногда мне кажется, что всё это вообще не здесь и не так, что всего этого не должно быть, но это так. Понимаешь… я сам не знаю, что с этим делать, просто иногда бывает разное… Живёшь до какого-то определённого момента будто во сне, будто в сказке: никто тебя не обижает, тебе кажется всё хорошо и пучком, а потом что-то надо менять, причём это надо, даже если ты этого не хочешь. Мир меняется без твоего ведома.

– Угу.

– Узнаёшь, что не существует бородатого старика, который в каждый Новый Год мчится откуда-то с заполярья, чтобы доставить тебе презент… тебе и только тебе, никому другому. Это оказывается кто-то из родных и близких. И чем дальше, тем хуже – открываются всё новые и новые грани в отношении соплеменников: те, кому ты верил, бросают тебя при любом удобном случае, сумбурность выбросов не поддаётся логике. Хотя, если вдуматься, потом, когда уже понимаешь, что прокинут – всё становится логично… Как ты думаешь?

– Не волнуйся, это бывает, когда почва уходит из под ног и некуда бежать. У меня был случай, давно уже. Ещё когда я была маленькой, мы жили в деревне. Деревня у нас была хорошая, много народу. И вот как-то родила соседская сука целую дюжину щеночков, маленьких таких, слепеньких. А девать-то их было некуда, вот мы их, всей компанией тогда было ещё, и разобрали кто куда. И жил мой махонький щеночек, такой ути-пути малютка, беззащитный, доверчивый. Я от сердца отрывала, не доедала, только чтобы он кушал хорошо. А потом стало холодать, мы всей семьёй в поля уходили, никого дома не оставалось; а чтобы не в холод приходить – оставляли в печке угольки, чтобы до прихода тепло удерживала. Вернулись мы однажды, а хата горит изнутри, огонь полыхает языками пламени, а внутри мой щеночек… Я… будто не было криков людей, ни треска горящих деревяшек смолёных, только жалобный беспомощный крик щенка.

Ему вдруг стало холодно от этих слов – одеяло больше не грело, серебристый свет луны шёл по стене как гусеница ползёт по дороге – медленно и пугающе, переливаясь изгибами тела; раздался резкий запах чеснока с примесью бородинского хлеба. Ядрёная смесь обычно применялась, дабы отбить привкус лука или другого сильно пахнущего продукта, например, кефира. На фоне чеснока пробивался запах дешёвой колбасы, аромат которой и пытались, видимо, заглушить.

– Мне не сняться сны. Совсем. Каждую ночь я сплю и не вижу снов, одна темнота, – тут он сделал паузу, ожидая слов ободрения, но последовала тишина. – У тебя такого никогда не было?

Ответом вновь была тишина, какая-то сумбурная тишина, без тени логики и здравого смысла. Он затих, не вдыхая и не выдыхая, прислушиваясь к темноте. Не было ни звука, хотя он мог слышать, как бьётся его собственное сердце и как шуршит кровь по венам, однако больше он ничего не слышал. Тогда он потянулся рукой к тумбочке напротив, дабы включить лампу. Рука долго шарила по прохладной деревянной поверхности в поисках шнура и выключателя на нём, пока, наконец, не было обнаружено продолговатое пластиковое устройство с кнопочкой на нём.

Щёлк!

Сразу в сантиметре от тумбочки на кресле-качалке сидело нечто, оно не было живым. Это был полуразложившийся труп, судя по нарядам, женщины в возрасте. Кожа на голове растворилась, превратившись в кровавое месиво с ползающими там тонкими белыми червями. Черви были длиной около десяти сантиметров каждый и двигались они медленно, сливаясь при быстром взгляде с волосами. Руки были отъедены и валялись тут же неподалёку, покрываясь зеленоватым мхом. Из груди сквозь толстую кофту пробивалась белая кость – ребро. И какая-то небольшая тварь, похожая на ящерицу, копошилась в горле у женщины.

Он смотрел на это, в ужасе сдерживая рвотные позывы. Его трясло и колбасило, но он не смел двинуться с места или пошевелиться. Тварь-ящерица вдруг приостановила свои работы в горле и взглянула на него, прищурив один глаз. Он чувствовал, как по щеке сползает крупная капля пота, пощипывая кожу. Он закрыл глаза руками.