Николай Оганесов - Мальчик на качелях

Ничего особенного там не происходит: в просвете между домами сплошным потоком движется городской транспорт, во дворе на детской площадке возятся в песке дети. К подъезду соседнего дома подходит молодой человек с чемоданом в руках. Он нерешительно топчется на месте, ставит чемодан на землю, снова берется за ручку, потом медленно, не оглядываясь, поднимается по ступенькам.

Что-то знакомое в его фигуре, сутулости плеч, походке. Странно, ведь того человека, о котором сейчас подумал, мне пришлось видеть всего один раз. И довольно давно. Это не он. Конечно, не он...

Воображение рисует мне мальчика, раскачивающегося на качелях. Вот он взмывает вверх, все выше и выше, солнце мелькает между ветками деревьев, слепит глаза, и ему кажется, что он улетает к самому небу, а когда качели срываются вниз, у него перехватывает дыхание, и мальчик изо всех сил жмурится, чтобы не видеть летящей навстречу земли...

Дело Вышемирских. Мое последнее милицейское дело. Я перебираю в памяти его детали, и тотчас с мельчайшими подробностями всплывает домик на окраине города, яблоневый сад, засыпанная желтыми листьями веранда...

Был понедельник, двадцать  четвертое  сентября...

Я придвинулся к дверце и прежде, чем меня с силой вдавило в спинку заднего сиденья, успел посмотреть на приборный щиток. Часы показывали половину седьмого.

Саня, шофер прокуратуры, знал свою старенькую «Волгу» до последней гайки и выжимал из нее все, на что была способна эта машина. Слово «быстрее» он всегда понимал одинаково, в переводе на его профессиональный язык оно означало «жми на всю железку». Он и жал.

Рядом со мной сидел Волобуев. Он то ли дремал, то ли задумался о чем-то. Может быть, о предстоящем деле, на которое мы волей случая выехали вместе? Получилось так: в то время, когда прокурор давал ему задание, я тоже находился в кабинете – уточнял дату своего перехода на работу в прокуратуру. Когда Иван Васильевич закончил, я совершенно неожиданно для себя напросился поехать на место происшествия.

– Что ж, Владимир Николаевич, – сказал прокурор. – Поезжайте. Возражений у меня нет.

И вот едем. Правда, я не совсем понимал, в каком качестве еду. В самом деле, кто я? Старший следователь, сдающий дела в милиции, или следователь, принимающий дела в прокуратуре? Перевод был делом решенным, кроме того, в моем распоряжении оставалось семь свободных дней – отпуск, который напоследок предоставило мне начальство. «Кто тебя за язык тянул?» – ругнулся я про себя, и мысль о том, что за годы работы в милиции я стал обладателем уникального рефлекса – невзирая ни на что, сломя голову мчаться на место происшествия. – в данном случае радовала мало. Однако делать было нечего, и я начал перебирать в уме сведения, которые сообщил нам прокурор.

Был анонимный звонок в милицию. Не пожелавший назвать себя мужчина сказал, что в доме номер один по улице Доватора произошло несчастье. Дежурный по горотделу хотел уточнить, какое именно, но мужчина повесил трубку. Хотя не исключена была вероятность ложного вызова – в нашей практике такое бывает нередко, – по названному адресу выехала ПМГ. Интуиция не подвела дежурного: сигнал оказался верным, а несчастье – действительно несчастьем. На месте был обнаружен труп профессора Ивана Матвеевича Вышемирского. Тут же вызвали скорую, экспертов и следователя прокуратуры...

Снизив скорость, машина свернула с шоссе. Сверху стала видна улица, застроенная одноэтажными домами. Сквозь поредевшие к осени кроны деревьев просвечивали крыши, покрытые черепицей и серым шифером. Наступавшие на этот район города новостройки обступили улицу со всех сторон. Внизу справа зиял глубокий котлован с частоколом бетонных свай, а рядом, у строительного вагончика, одиноко пасся похожий на тушу бегемота компрессор.

Нам предстояло съехать по круто уходящей вниз дороге. Грунт был мокрым от дождя, но мы довольно удачно спустились к котловану, развернулись у автобусной остановки и притормозили у милицейского «газика», стоявшего рядом с кремовым микроавтобусом скорой помощи. Дежуривший у дома сержант козырнул нам и предупредительно открыл калитку. Волобуев направился в дом, а я остался, чтобы осмотреться.

Дом как дом, одноэтажный, выложен из темного, обожженного кирпича. Не новый. К стене прибита эмалированная табличка «1». На улицу выходят два окна, форточки открыты. Рамы одинарные. Забор старый, но крепкий.

По ту сторону забора – неухоженный яблоневый сад. Густая, по щиколотку трава. Садовая скамейка с облупившейся белой краской на металлических ножках. Между деревьями, слегка покачиваясь, висят качели.

На открытой веранде – три плетенных из соломки стула, такой же стол. На нем переполненная дождевой водой ваза с дюжиной полевых ромашек. Я невольно вспомнил название недавно прочитанной книги «Дачная местность». Мне всегда казалось, что жизнь в таких домах должна течь размеренно, тихо, несуетливо. Не отказался бы пожить в таком. Лет этак через двадцать.

Входная дверь была открыта.

Прихожая – длинная пустая комната с пожелтевшими гравюрами на стенах – делила дом на две половины. Она была освещена переносной лампой.

У порога меня встретил Костя Логвинов.

– Пол уже осмотрели, Владимир Николаевич. – Он посторонился, пропуская меня в прихожую, и, как завзятый экскурсовод, объяснил: – Первая слева – комната Юрия, сына профессора. Он сейчас на работе. Следующая дверь – в кухню, оттуда вход в ванную и туалет. Справа – нежилая комната, а соседняя самого профессора.

– Нежилая? – переспросил я.

– Раньше ее занимала жена профессора. – Костя глазами показал на понятых, стоявших в конце прихожей. – Корякин сказал – сосед Вышемирских.

Мужчина в поношенном вельветовом пиджаке. надетом прямо на майку, утвердительно кивнул головой.

– Она умерла тринадцать лет назад, – сказал он и прокашлялся в кулак. «Насморк или курит много», – подумал я, отметив для себя точность, с которой Корякин указал время смерти супруги профессора.

Заглянул в кухню. Там работал криминалист. Мы молча кивнули друг другу, и он снова склонился над столом. С необходимыми в таких случаях предосторожностями я открыл холодильник. Ничто так полно не характеризует образ жизни человека, как содержимое холодильника. Правда, это моя личная точка зрения. Внутри – типичный холостяцкий набор: простокваша, рыбные консервы, сыр, колбаса. Последняя, судя по аккуратным кружочкам, нарезалась в магазине. «Ничего удивительного. Профессор, как известно, вдовствовал, а сын, судя по всему, не женат».

Мы с Логвиновым прошли мимо понятых в просторную, почти квадратную комнату. Первое, что я увидел, – это труп пожилого человека. Он полулежал в кресле-качалке спиной к выходящему на улицу окну. На нем широкая в полоску пижама, мягкие домашние тапочки. Сбоку, между подлокотником кресла и телом, зажата толстая книга с многочисленными закладками. Правая рука безжизненно свешивалась вниз, доставая до перекладины кресла. Под нею на полу валялся продолговатый магнитофон в пластмассовом корпусе.

– Выпал, – подсказал Костя. Он успел освоиться в обстановке и добросовестно вводил меня в курс дела. – Магнитофон включен на запись, но выключен из сети. Мы проверили, в полной исправности. Хоть сейчас записывай.

Над телом Вышемирского склонился судебно-медицинский эксперт. Время от времени он выпрямлялся, устало поводил плечами и вытирал платком выступающую на лбу испарину. Рядом с ним находился Волобуев. У письменного стола с протоколом осмотра возился Сотниченко.

Я вновь перевел глаза на магнитофон. Логвинов сунул вилку в розетку. На панели загорелся зеленый индикатор, а на левом штативе бесшумно закрутилась пустая кассета. Я спросил, где пленка, и увидел, как вздрогнули усики индикатора. Странно. Оставить магнитофон на режиме «запись» и вытянуть вилку из сети! Пока это первый тревожный сигнал. Сразу за ним последовал второй.

– Кассета с пленкой исчезла, – сообщил Логвинов. – Мы искали в доме, в саду, на улице. Ее нигде нет.

После этих слов ко мне наконец пришло ощущение необходимости нашего присутствия здесь. Не как зрителей, а как специалистов.

– Это не все, – продолжал Костя, словно взявшись устранить мои последние сомнения. – В прихожей несколько следов. Мужских. Кто-то был в доме во время дождя или чуть позже, перед самым нашим приездом.

– Что, грязь на обуви?

– Вперемешку с песком. Налипла на подошвы.

Я хотел было спросить о строительной площадке, которую видел, подъезжая к дому, но он предупредил вопрос: