Элизабет Джордж - ПРЕДАТЕЛЬ ПАМЯТИ

Но: «Богом клянусь, это сделал я сделал я сделал я сделал я. Верь тому, что я говорю говорю говорю».

Гидеон выдавливал из памяти все, что могло бы укрепить эту веру, но вместо этого к нему возвращались все те же образы: его руки на ее плечах, а потом еще ее лицо, ее рот, который открывается и закрывается, открывается и закрывается, и ее голова медленно поворачивается вправо-влево, вправо-влево.

Отец убеждал его, что все это сон, потому что «она была жива, когда ты ушел ты ушел ты ушел». И что еще более важно, «я держал ее в ванне в ванне в ванне».

Но единственный человек, который мог бы подтвердить его слова, тоже мертв, думал Гидеон. И что из этого следует? Что это значит?

«Это значит, что она сама не знала всей правды, — утверждает его отец, который прошел весь этот путь через ветер и дождь бок о бок с Гидеоном. — Она не знала этого, потому что я не признался — ни тогда, когда это имело значение, ни когда я увидел куда более легкий способ разрешить ситуацию. И когда я наконец сказал ей…»

Она тебе не поверила. Она знала, что это сделал я. И ты убил ее, чтобы она не смогла сказать мне это. Она мертва, папа. Она мертва, мертва.

«Да. Верно. Твоя мать мертва. Но она мертва из-за меня, а не из-за тебя. Она мертва из-за того, во что я заставил ее поверить, и из-за того, что я заставил ее принять».

И что же это, папа? Что? Гидеон требовал ответа.

«Ты знаешь ответ, — говорил Гидеону отец. — Я позволил ей поверить, что ты убил свою сестру. Я сказал: "Гидеон был там был там был там, в ванной, он опустил ее в воду. Я оттащил его, но, боже мой, боже мой, Юджиния, она уже умерла". И она поверила мне. Вот почему она согласилась на сделку с Катей: потому что думала, что спасает тебя. Спасает от следствия. От суда. От публичного осуждения. От страшного бремени, которое довлело бы над тобой до конца твоей жизни. Ты ведь был не кто-нибудь, а Гидеон Дэвис, бог мой, и она хотела уберечь тебя от скандала. А я, Гидеон, использовал это, чтобы уберечь всех».

Всех, кроме Кати Вольф.

«Она согласилась. За деньги».

Значит, она тоже думала, будто это я…

«Да, она так думала. Думала, Гидеон. Так она думала. Но не знала. Она знала не больше, чем знаешь сейчас ты сам. Тебя в ванной не было. Тебя оттащили, и ее увели на кухню. Твоя мать побежала вызывать "скорую помощь". То есть с твоей сестрой остался я один. Ты понимаешь, что это означает?»

Но я помню…

«Ты помнишь то, что ты помнишь, потому что так все и случилось. Ты опустил ее в воду. Но опустить в воду и держать ее в воде — это разные вещи. Ты знаешь это, Гидеон. Господи, ты знаешь это».

Но я помню…

«Ты помнишь то, что ты помнишь, только в пределах того, что ты сделал. Остальное сделал я. Я признаю вину за все совершенные преступления. Ведь это же я тот человек, который не смог вынести, чтобы в его жизни существовала умственно отсталая дочь Вирджиния».

Нет, это был дедушка.

«Дедушка стал всего лишь предлогом, которым я воспользовался. Я отвернулся от нее, Гидеон. Я делал вид, что она мертва, потому что я хотел, чтобы она умерла. Не забывай об этом. Никогда не забывай об этом. Ты понимаешь, что это значит. Ты знаешь это, Гидеон».

Но мать… Мать собиралась сказать мне…

«Юджиния собиралась подтвердить ложь. Она собиралась сказать тебе то, что на протяжении многих лет я представлял ей как правду. Она собиралась объяснить тебе, почему она оставила нас, не сказав ни слова на прощание, почему забрала с собой все до единой фотографии Сони, почему держалась почти в стороне двадцать лет… Да. Она собиралась рассказать тебе то, что считала правдой, — что ты утопил свою сестру — и я не позволил этому случиться. Поэтому я убил ее, Гидеон. Я убил твою мать. Я сделал это ради тебя».

И теперь не осталось никого, кто мог бы сказать мне…

«Я говорю тебе. Ты можешь верить мне. Ты должен верить мне. Разве не я тот человек, который убил мать собственных детей? Разве не я тот человек, который сбил ее машиной, затем дважды переехал ее колесами, нашел и забрал из ее сумочки фотографию, которую она привезла с собой, чтобы подкрепить твою вину? Разве не я тот человек, который затем спокойно уехал и ничего не почувствовал? Разве не я тот человек, который вернулся к себе домой к своей молодой любовнице и продолжил жить как ни в чем не бывало? Так неужели я, совершивший все это, окажусь неспособным убить болезненное, никчемное, отсталое дитя, обременившее нашу жизнь, ожившую иллюстрацию моего собственного фиаско как отца? Разве не я тот человек, Гидеон? Разве не я?»

Вопрос ножом вспорол прошедшие годы и вывалил на Гидеона сотни воспоминаний. Они мелькали, множились, раскручивались перед ним. И каждое вопрошало: «Разве не я тот человек?»

Да, этот человек — он. Он. Конечно, это он. Ричард Дэвис всегда был этим человеком.

Но признание этого факта — окончательное принятие его — ни на гран не уменьшило вины Гидеона.

И поэтому Гидеон снова двинулся в путь. Его лицо полосовал дождь, волосы облепили череп. Ручейки, как вены, бежали вниз по его шее, но он не ощущал ни холода, ни сырости. Путь, которым он шел, казался ему бесцельным, но это было не так, несмотря на то, что сам он едва отдавал отчет в том, как Парк-лейн сменилась Оксфорд-стрит, как Орчард-стрит завернула на Бейкер-стрит.

Из трясины всего, что Гидеон вспомнил, что ему сказали и что он разузнал сам, выкристаллизовалось четкое понимание одной вещи, и он ухватился за нее как за соломинку: единственный способ хоть как-то исправить содеянное состоит в том, чтобы сначала принять содеянное. Он должен принять его, потому что только он сумеет исправить то, что еще можно исправить. Потому что остался только он.

Он не в силах вернуть свою сестру к жизни, не в силах спасти мать от гибели, не в силах возвратить Кате двадцать лет ее жизни, которые она пожертвовала, действуя по плану его отца. Но заплатить Кате за эти двадцать лет он может и, таким образом, хотя бы в этой части выполнит условия дьявольской сделки, которую заключил с ней отец.

Более того, существует и способ расплатиться с ней, способ, который одновременно подведет черту под всем, что произошло: от гибели его матери до утраты его музыки, от смерти Сони до обнажения перед публикой жизни всех, кто был связан с Кенсингтон-сквер. У этого способа длинная, изящная талия, совершенной формы завиток и два изумительных перпендикулярных эфа; создал этот способ двести пятьдесят лет назад Бартоломео Джузеппе Гварнери.

Он продаст скрипку. Сколько бы денег ни принес аукцион, какой бы высокой ни оказалась сумма (а будет она астрономической), он все отдаст Кате Вольф. Только этими двумя действиями сможет он выразить свои сожаления и принести извинения. Никакие другие усилия с его стороны не будут достаточны.

Совершив эти действия, он замкнет круг преступлений, лжи, вины и наказания. Его жизнь после этого навсегда изменится, но наконец-то она станет его жизнью. Он хочет этого.

Гидеон не имел ни малейшего понятия о том, который пробил час, когда он наконец прибыл на Чалкот-сквер. Он промок до нитки, долгие скитания по городу обессилили его. Но теперь, когда картина его прошлого и настоящего была восстановлена, а на ближайшее будущее составлен план действий, в душе Гидеона впервые за долгое время возникло ощущение покоя. И все-таки последние ярды показались ему бесконечными. Когда он преодолел их, ему пришлось чуть ли не втаскивать себя на крыльцо, цепляясь за перила. Привалившись к двери, он стал искать по карманам ключи.

Связки ключей не было. Он нахмурился. Прокрутил в голове события дня. Вышел из дома он с ключами, потому что ехал на машине. Он поехал в Темпл, чтобы поговорить с Крессуэлл-Уайтом, а после этого отправился к отцу, где…

Либби, вспомнил он. Это она вела машину. Она была с ним. В какой-то момент — как давно это было! — он попросил Либби оставить его, и она выполнила его просьбу. Следуя его указаниям, она взяла его машину. Значит, связка с ключами у нее.

Он развернулся на крыльце, чтобы спуститься к ней в квартиру, но вдруг входная дверь его дома распахнулась.

— Гидеон! — воскликнула Либби. — Какого черта? Ты что, не мог взять такси? Почему ты не позвонил мне? Я бы приехала… Слушай, звонил тот коп, что приходил к тебе поговорить насчет твоего дяди, помнишь? Я не стала снимать трубку, но он оставил сообщение, хочет, чтобы ты ему позвонил. С тобой все… Черт, что же ты не позвонил мне?

Не умолкая ни на секунду, она широко распахнула дверь и втащила Гидеона в дом. Они двинулись к лестнице. Гидеон молчал. Либби продолжала говорить, как будто на все свои вопросы она получала ответы.

— Ну-ка, Гид, обопрись об меня. Вот так. Где ты был? Ты дождался папу? Вы с ним поговорили? Все хорошо?

Они взобрались на второй этаж. Гидеон хотел повернуть к музыкальной комнате, но Либби направила его в кухню.

— Тебе нужно выпить горячего чая, — сказала она. — Или супу. Или… Садись. Давай я приготовлю тебе чего-нибудь.