Аркадий Вайнер - Город принял

Все ждут, напряженно глядя на телефон, друг на друга. Вера нервно теребит край передника… Звонок. Вера берет трубку…

— Алло… Алло… Слава… — Голос у Веры перехватывает от волнения. — Ну что ты молчишь? Слава…

Я моргнул Задираке, тот вихрем скатился на лестницу.

— Ну, Слава! — просит Вера. — Хорошо, не хочешь говорить — не надо! Но что ж ты меня-то мучаешь…

…Неизвестные преступники, взломав дверь киоска «Союзпечать», совершили кражу 5 руб. разменной монетой и скрылись. Розыск ведет 18-е отделение милиции.

…Женский «телефонный голос» из динамика сообщил: «… из автомата „57-643“ на площади Маяковского, около выхода на Садовую-Триумфальную улицу».

— Спасибо! — дал отбой и через радиоцентр запросил патрульного: — «ПМГ-119», слышали?

— Слышали, уже едем! — Голос патрульного доносится из того же динамика, но слегка искажен радиопомехами. — Через две минуты будем!

Я быстро, подошел к блоку телевизионных экранов, включил панораму площади Маяковского. Нажал тумблер, панорама на экране начала круговое движение — косо метнулся памятник, проскользнули колонны Концертного зала, широкий проем улицы Горького, и вот высветилась деревянная облицовка входа в метро, а за ним — будки автоматов. Я остановил моторы телекамер, укрупнил кадр. В будках — двое: мужчина с буйной, по плечи, шевелюрой, в модных очках, с красивым надменным лицом; видно, что он разговаривает с достоинством, не спеша. И молодой парень, с короткой «боксерской» стрижкой, нянчит в губах замусоленную сигарету. Видна и третья будка, но там женщина. Вот теперь надо точно угадать: который из мужчин? Тю-у, чертяка, — я подбежал к пульту, схватил бумажку, включил связь:

— «ПМГ-119», сто девятнадцатый!

— Вас слышу, сто девятнадцатый! — отозвался сиплый голос патрульного, — Подъезжаем!

— Там двое мужиков в будках! — крикнул я. — Как подойдете, сразу номер смотрите: «57-643»! Ясно?

— Вас понял — «57-643»!..

Я рысцой возвратился к экрану и через секунду увидел, как с улицы Горького повернула к входу в метро милицейская «Волга» с крупным номером на борту — «119». Вот она прижалась к тротуару, из дверей выскочили милиционеры, перемахнули через невысокое ограждение проезжей части, бегут к автоматам…

— Центральная! — возопил я. — Разговор продолжается?

— Секундочку!.. Да, разговаривают…

Подбежавшие милиционеры блокируют двери будок, заглядывают сквозь стекла и… извлекают мужчину с шевелюрой. Он что-то орет, с возмущением жестикулирует, но милиционер вежливо и непреклонно показывает в сторону «Волги»…

— …Как мне пройти в МУР?

— А что у вас?

— У нас директор столовой сметану мешает!..

Рита сказала мне:

— Я вот все про кавалера этого думаю, который ложный вызов устроил. На «скорой» часто бывает, но чтобы с вашим братом так играли!

— Ты же видишь, чем это закончилось…

— Но ведь могли и не поймать?

— Конечно. Сегодня вообще невероятно удачный день. Как у нас говорится, исключительно высокий коэффициент раскрываемости. К сожалению, так получается далеко не всегда…

— Это благодаря мне, — засмеялась Рита. — Говорят, что на ипподроме всегда везет новичкам, которые во всех этих ставках-скачках ни бум-бум…

Я задумчиво посмотрел на нее.

— А ты, пожалуй права. Ипподром здесь ни при чем, но мы все сегодня хорошо работали… Лучше обычного…

— Да-а? — искренне удивилась Рита.

— У нас работа связана с азартом, с вдохновением, иногда с риском. Мужчинам нужно, чтобы на них во время работы смотрели женщины. Они становятся добрее, умнее, сильнее…

— В тебе очень глубоко сидит прекрасный первобытный человек, — улыбнулась Рита. — Тебе надо ходить не в форме, а в звериной шкуре и носить в кобуре пращу…

— Ты так думаешь?

— Безусловно! Тебя все время манит вкус мамонтятины. Неолитные декорации, этика патриархата…

— Сколько ты слов ученых помнишь, жутко и неуютно…

— Я не виновата. Помнишь, я всегда была отличница. Стыдно признаться.

— Да нет уж, ничего…

— Слушай, а парню-то, «вызовщику», достанется, видимо, крепко? Посадят, наверное?

— Нет, премию дадут! Конечно, посадят. А что же еще с ним делать, с дураком?

— От молодости, — тяжело вздохнула Рита. — Жалко все-таки. Он ведь… Да ты сам-то хорош был! Помнишь, как ты асфальтовый каток угнал?

— Было дело, — кивнул я покорно.

— Ко мне на четвертый этаж по водосточной трубе влез?

— Там был третий с бельэтажем, — механически заметил я. — Рита, а ты, оказывается, помнишь это?

— Помню. Конечно, помню. — Рита зажмурила глаза и неожиданно добавила: — К сожалению…

Помолчала и сказала:

— «В медной ступе не перетолочь судьбы, ворожи — не ворожи, не изменить». Ты очень любил эти стихи, Стас…

Я посмотрел на ее обручальное кольцо и спросил:

— Рита, а ты не живешь с мужем?

— Не-а… — Она хотела сказать легко, беззаботно, почти весело свое молодое избалованное «не-а», а не получилось — вышло грустно, почти горько.

— А почему?

— Как тебе сказать… Тут коротко не объяснишь, а длинно не хочется. Скажу тебе так, если поймешь: мой муж визирует бумаги своими инициалами — «ХБ» — Хохлов Борис. Однажды в очереди передо мной стояли две сотрудницы, врачи. Они меня не видели и говорили о своих служебных заботах, о моем муже. Ничего особенно плохого и ничего особенно хорошего они о нем не говорили, и поняла-то я не сразу, что они говорят о нем. Они называли его прозвищем «Хлопчатобумажный», «ХБ». Я постояла немножко, а потом потихоньку ушла, сгорая от позора: нельзя было придумать ему лучшего прозвища, чем Хлопчатобумажный…

Она сидела в кресле, закрыв глаза, было тихо, и мне показалось, что она задремала. Я встал и неслышно подошел к генеральной карте-плану, достал блокнот и стал делать в нем пометки к завтрашней сводке, поглядывая для памяти на необозримую электронную стену с бесчисленными разноцветными огоньками внутри рубиново-красного овала Большой кольцевой дороги.

— Стас, а Стас? — окликнула меня негромко Рита. Я повернулся к ней.

— Город какой огромный, — сказала она.

Я не понял ее и раскинул руки, делая вид, будто хочу охватить его весь.

— Ты никогда не замечал, Стас, что город по форме похож на сердце?…

Не успев ответить, я еще стоял, прикрывая собой город-сердце, когда заверещал пронзительно звонок, забился голосом беды и тревоги, хрипло закричал динамик:

— Говорит Центральный пункт управления Шереметьевского аэропорта. Рейсовый самолет «Каравелла» компании «Эр-Франс» готовится к аварийной посадке. Не может выпустить шасси. Ресурс горючего самолета — около сорока минут. Обеспечьте за это время охрану посадочной полосы и присутствие оперативной группы на случай катастрофы…

Дежурная часть Главного управления внутренних дел… направляет подвижные служебные наряды и оперативно-следственные группы на чрезвычайные происшествия: взрывы, обвалы, катастрофы самолетов, крупные аварии на транспорте, пожары…

Мы уже сегодня ездили по Ленинградскому шоссе — на стройку, где нашли артиллерийский снаряд. Разве это все было сегодня? Позавчера или сто лет назад. Какой жирный блеск у мокрого асфальта. Шу-шу-шу… шуршат шины.

Шу-шу-шу — так шипела, шуршала, перекатывалась по гальке вода в Одессе, на Большом Фонтане. Пустой пляж, знобкий утренний ветерок, вязкая темная вода. Стас стоит в ней по пояс: «Иди быстрее, здесь теплее!» — мне боязно, что густая вода сомкнется над ним беззвучно, и все равно не хочется идти с зябкой каменистой тверди в едва колышущуюся теплую прорву…

Сюда, в Шереметьево? Или во Внуково я летела потом, когда уже все было? Не помню, ничего не помню. Ведь наверняка вокруг было много людей, событий, разговоров, но ничего не запомнилось, потому что бурлила во мне такая радость открытия себя — женщины, сумасшедшее счастье вновь обретенной жизни так кипело во мне, что я ничего вокруг не замечала. Мне надо было улететь домой, а у Стаса еще оставалась неделя. «Я полечу вместе с тобой, что мне тут одному делать?» — сказал он. А я ответила: «Нет, завтра я уезжаю на практику, и тебе нечего одному в Москве маяться…»

Он спросил, а я все равно не разрешила, и он обиделся. А мне надо было побыть одной, оторваться от этого радостного события, и Стас мне мешал.

Только в самолете, это было уже ночью, когда машина со свистом и железным урчанием стала сбрасывать высоту, нестерпимо стало в ушах, и я, как утопающая, лихорадочно открывала и закрывала рот, пришло воспоминание: Стас в черной битумной воде, он зовет меня к себе, — вот тогда я подумала, что сделала глупость. Надо было лететь вместе.