Михаил Черненок - При загадочных обстоятельствах

— Спасибо, Николай Сергеевич. Но лучше я, не тратя времени, поеду в Серебровку. По-моему, ключ от преступления надо искать там.

— Считаешь, Голубев не справится?

— Мне легче, чем ему. В Серебровке как-никак мои земляки живут.

— Да! — словно вспомнил подполковник. — Ты ведь родом из Березовки, а от нее до Серебровки, как говорится, рукой подать. Родителей попутно проведаешь. Давно у них был?

— В прошлом году.

Бирюков встал.

— Значит, едешь?

— Прежде переговорю с Козаченко и Розой. А там доберусь на какой-нибудь попутке.

— Возьми служебную машину.

— Не стоит, Николай Сергеевич, мне лучше на попутной.

— Ну, как знаешь, — Гладышев протянул руку. — Желаю успеха.

Когда Бирюков вышел из кабинета, подполковник сказал прокурору:

— Мировой парень! В свое время я его через год после института в старшие инспектора выдвинул, и он ни единого дела не завалил.

— Голубев слабее? — спросил прокурор.

— Голубеву подсказывать надо. Вот с Бирюковым у него прекрасно получится: Бирюков — голова, Голубев — ноги.

Сутулясь на жесткой койке камеры предварительного заключения, Козаченко исподлобья смотрел на Бирюкова и молчал. Боковой свет из зарешеченного окна делил угрюмое лицо и окладистую бороду цыгана на две симметричные половины. Затененная левая сторона казалась сизовато-черной. На ней выделялся лишь выпуклый злой глаз да под ухом золотилась круглая серьга величиной с металлический рубль. Поверх атласной желтой рубахи на цыгане была замшевая черная жилетка. Брюки из зеленого вельвета, с напуском на хромовые сапоги. Плечи широкие, крепкие. Руки с крапинками въевшегося металла. По паспорту цыгану было за пятьдесят, но выглядел он значительно моложе.

— Меня незаконно арестовали, — наконец хрипло выдавил Козаченко. — Я всего-навсего подозреваемый…

Бирюков, пододвинув табуретку, облокотился на стол:

— К подозреваемому, Николай Николаевич, может быть применена любая мера пресечения.

— На каком основании?

— Вас подозревают в убийстве. Это — тяжкое преступление. К тому же, вы не имеете постоянного места жительства и нигде не прописаны.

— Я прописан в Первоуральске.

— Первоуральск далеко отсюда, и прописка ваша там временная.

Козаченко смотрел на Бирюкова не мигая.

— В таком случае не позднее десяти суток предъявите мне обвинение или освободите из-под стражи.

— Это так и будет, — сказал Бирюков. — Вам доводилось отбывать наказание?

— Нет!

— Откуда знаете кодекс?

— Я старший среди своих людей, мне все надо знать.

— Почему, как старший, не хотите отвечать на вопросы, касающиеся убийства пасечника?

— Я прокурору отвечал.

— Неубедительно отвечали. Сами, Николай Николаевич, посудите: разве купленное у пасечника колесо может послужить поводом для обвинения цыган в убийстве? Вы чего-то другого испугались… Чего?

Не отводя от Бирюкова немигающих глаз, Козаченко словно воды в рот набрал. Светлая половина лица его нервно вздрагивала, как будто ее кололи иголкой. Чтобы не играть в молчанку, Бирюков заговорил снова:

— И еще неувязка, Николай Николаевич, получается… Никто из находившихся в таборе не видел, как угнали вашу лошадь. А ведь прежде, чем угнать, ее запрягли в телегу…

— Ромка, сын мой, запрягал кобылу, — неожиданно сказал Козаченко. — В столовку с братаном хотел съездить.

— Столовой в Серебровке нет.

— В Березовку хотел ехать. Пока братана будил — кобылу угнали.

Сказанное могло быть правдой, но чувствовалось, что Козаченко боится запутаться в своих же показаниях.

— Кто избил Розу? — спросил Бирюков.

— Гришка-пасечник.

— За что?

— Пьяный собака был, бичом хлестал.

— У него не было бича.

Козаченко хотел что-то сказать, но мгновенно передумал…

Выйдя из камеры, Антон Бирюков поднялся на второй этаж РОВД, чтобы в кабинете Славы Голубева оставить форменный пиджак и фуражку. Появляться в цыганском таборе в милицейской форме не имело смысла. Голубев разговаривал по телефону. Пока Антон раздевался, Слава закончил разговор и спросил:

— Что Козаченко?..

— Ничего нового. У тебя какие успехи?

— Больницы обзвонил — никаких раненых. Сейчас начну по фельдшерским пунктам.

— Звони, а я попробую поговорить с Розой, — сказал Бирюков и вышел из кабинета.

Три серых цыганских палатки пузырились за небольшим домом прокуратуры, на опушке соснового бора, рассеченного широкой лентой шоссейной дороги, уходящей из райцентра на восток. У обочины шоссе, метрах в двадцати от палаток, пустовали синенький летний павильон автобусной остановки и длинная скамья со спинкой. Подойдя к павильону, Бирюков сел на скамью. Будто ожидая автобуса, стал присматриваться к табору.

У крайней от дороги палатки старая цыганка в пестром наряде сама себе гадала на картах. Чуть поодаль от нее молодой чубатый цыган медленно перебирал струны гитары. Рядом с ним худенькая цыганочка кормила грудью ребенка. За палатками двое шустрых цыганят бросались друг в друга сосновыми шишками. Старшему, видимо, надоело это и, проводив завистливым взглядом промчавшегося по дороге мотоциклиста, он вдруг направился к Бирюкову. Не дойдя метра три, остановился. Почесал одна о другую пыльные босые ноги, спросил:

— Куда едешь?

— Пока не еду — автобус жду, — ответил Антон.

— Дай пятак — на пузе и на голове спляшу.

Бирюков подмигнул:

— Сам умею плясать.

— А дым из ушей пускать умеешь?

— Нет.

— Дай сигарету — покажу.

— Рано тебе курить, — Антон достал из кармана гривенник. — Держи, без пляски и курева.

— Обманываешь?

— Ну, почему обманываю?

— Бесплатно деньги отдаешь.

— Не хочешь так брать, расскажи что-нибудь или спой.

— Чего рассказать?

— Как тебя зовут, например.

— Ромкой зовут… А спеть чего?

— Цыганское, конечно.

Мальчонка живо схватил монету и, притопывая, зачастил:

— Хорошая песня, — сказал Антон. — Кто тебя научил?

— Сеструха батькина, Розка.

— Пригласи ее сюда.

— Зачем?

— Чтобы она сама мне эту песню спела.

Ромка нахмурился:

— Нельзя.

— Почему?

— Батька в палатку ее засадил.

— За что?

— Рыжих цыганят хотела в таборе расплодить.

— Чего?»

— За медом к пасечнику повадилась, вот чего.

— А кто Розу бичом исхлестал?

— Твое какое дело? — огрызнулся Ромка. — Чего ты все про Розку да про Розку? Давай еще деньги — сразу две песни про любовь спою.

— Лучше расскажи, кто у тебя лошадь украл.

— Я это знаю, да?

— Расскажи, что знаешь.

— Хитрый ты…

Ромка разжал кулак, будто хотел убедиться — на месте ли гривенник, и со всех ног стриганул к палаткам. Бирюков пошел следом.

Вызвать из палатки Розу оказалось не так-то просто. Старая цыганка, раскладывая карты, прикинулась непонимающей по-русски, а чубатый гитарист отрицательно покрутил головой. Пришлось показать служебное удостоверение. Раскрыв красные корочки, цыган не столько читал, что там написано, сколько сверял фотографию с оригиналом. Убедившись, он вернул Антону документ и нехотя проговорил что-то на своем языке сидящей рядом цыганке, только что прекратившей кормить ребенка. Та поднялась и вместе с ребенком скрылась в одной из палаток.

Прошло не меньше десяти минут пока появилась Роза. Бирюков узнал ее по синякам на смуглом лице. В отличие от своих соплеменниц, одетых в крикливо-пестрые наряды с длинными юбками, Роза была в светленьком современном платье, обнажающем до колен загоревшие стройные ноги, исполосованные синяками. Густые смоляного цвета волосы были откинуты за спину. На шее — бусы из разноцветных крохотных ракушек, в ушах — клипсы-висюльки. Но Бирюкова особенно заинтересовали Розины глаза. Большие, с сизоватым отливом, они были переполнены ужасом.

Едва Бирюков заговорил о пасечнике, Роза, прижав маленькие ладони к ушам, закричала:

— Не знаю! Ничего не знаю!..

— Вы послушайте… — начал было успокаивать Антон.

— Не буду слушать! Ничего не буду слушать!

— Кто вас так напугал?

— Кровь! Кровь! Кровь!.. — уткнувшись лицом в ладони, истерично выкрикнула Роза и со всех ног бросилась к палатке, из которой только что вышла.

Притихший было чубатый цыган с гитарой громко ударил по струнам.

— Что это с ней? — сумрачно спросил Антон. Смуглое лицо цыгана нервно передернулось.

— Собака пасечник до крови Розку изувечил.

Бирюков молча повернулся и зашагал к РОВД.