Виктор Пронин - Банда 5

— Возникает интересный вопрос... Зачем нам сдали этот труп? — Пафнутьев показал на откинувшегося в кресле Осадчего. — Если дело сделано, следов вроде бы не осталось, то в любом случае им выгодно, чтобы мы нашли его как можно позже, уже когда соседи начнут жаловаться на невкусный запах... Правильно? А они его сдали в тот же день. Зачем?

— Как говорит один наш знакомый, сие есть тайна великая, непознаваемая, — усмехнулся Худолей.

— Хотели отвлечь внимание? Но если бы мы думали, что Осадчий живой, мы больше уделяли бы ему внимания — поиски, розыски, запросы... А так... Мы свободны.

— А зачем его вообще было убирать? — спросил Худолей.

— Убирать его было необходимо, потому что он засвечен. Рано или поздно мы бы взяли его, и он вполне мог заговорить. — Пафнутьев подошел к открытому окну, крикнул что-то, приглашающе помахав рукой.

Через минуту в квартиру вошел Андрей.

— Ни фига себе! — сказал он, увидев Осадчего, распростертого в кресле... — Круто с ним обошлись.

— Как заслужил, так и обошлись! — резко сказал Пафнутьев. — Он к этому креслу давно шел и вот добрался наконец на шестом десятке. Перебьется. И без него найдем, кого пожалеть.

— Да я вроде бы того, что и ничего, — улыбнулся Андрей.

— Я тоже. Значит, так... Ты полдня провел у парадного подъезда Огородникова. Он не выезжал?

— Даже не выходил.

— Через парадный подъезд, — уточнил Пафнутьев. — Не могу допустить, чтобы такой пройдоха, как Огородников, не устроил себе черного хода. У него должен быть запасной выход, он не мыслит себе жизни без запасного выхода. Ни единого слова не произнесет, чтобы тут же не подстраховаться каким-нибудь доводом-поводом, который бы обесценил все только что им же сказанное. Это натура. А человек не может идти против натуры. Я внятно выражаюсь?

— И даже красиво, Паша! — потрясенно воскликнул Худолей. Мне очень нравится, как ты выражаешься.

— Андрей... Пройдись по его двору, поговори со старухами-стариками, козлами-доминошниками, юными наркоманами, любвеобильными пэтэушницами... С кем угодно! Выясни — нет ли второго выхода у того самого типа, который владеет адвокатской конторой, ездит на «мерседесе», а сам толстый и лысый. Не отлучался ли он примерно в середине дня из своей конторы, не выскальзывал ли... Нюхом чую — был он здесь. — Пафнутьев ткнул пальцем в пол перед собой. Эти его пальцы, вымазанные клеем, эти его черные пальцы до сих пор стоят у меня перед глазами... Скажи, — Пафнутьев резко повернулся к Худолею, — а нет ли отпечатков пальцев таких, знаешь... смазанных, бесформенных, неразличимых...

— Хватит, Паша, остановись. Таких отпечатков очень много. На этом вот столике, за которым сидит уважаемый труп, на кресле, на котором в данный момент сидишь ты... Есть такие пятна, но, как ты понимаешь, доказательством они служить не могут.

— Послужат, — с преувеличенной уверенностью заявил Пафнутьев. — Значит, так... Независимо от того, есть ли там капилляры-папилляры, ты с таких смазанных пятен сделай соскобы. И мы отдадим их на химический анализ. Я уже знаю, что нам ответят химики, что они обнаружат на молекулярном уровне в этих смазанных кляксах.

— И что же они там обнаружат?

— Клей «момент».

— Но это тоже не доказательство, Паша...

— Почему же? Если там действительно обнаружатся молекулы клея, это докажет мою проницательность, подтвердит мои необыкновенные способности, даст основания руководить даже такими талантливыми экспертами, как ты!

— Я никогда в этом не сомневался, Паша.

— А я сомневался.

— Это радует, — пробормотал Худолей. Поговорочка Мольского, кажется, прижилась и в прокуратуре.

— Приехала съемочная группа, — сказал Андрей, стоявший у окна. — Сейчас будут здесь. Они-то как пронюхали?

— Я Фырнину сказал, — ответил Пафнутьев. — Так что сегодня вечером наши земляки получат очередную серию фильма ужасов.

И действительно, распахнулась дверь и в квартиру первым вошел оператор, приникнув к видеокамере, лежащей на его плече, — он начал снимать еще на площадке.

— Как вы узнали, что он здесь? — ужаснулся Фырнин, не в силах оторвать взгляд от трупа.

— Работаем, — усмехнулся Пафнутьев.

Поезд на Донецк отходил поздно вечером, около одиннадцати часов. Времени было еще много, но и дел оставалось достаточно. Надо было съездить на вокзал и купить билеты, надо было сложить вещи, причем так хитро, чтобы и взять все необходимое, и в то же время оставить видимость того, что хозяин отлучился на полчаса за бутылкой водки.

Решили, что на вокзал лучше ехать Жестянщику. Он и бойчее, и с паспортами ему легче управиться, где предъявить, где умыкнуться. Как выяснилось, Донецк находится совсем в другом государстве, и купить туда билет, вот так запросто подойдя к кассе, невозможно. Ночью всех пассажиров ждет досмотр двух таможен — и российской, и украинской. И о тех, и о других рассказывали страшные истории, об их придирчивости, алчности, о перетряхивании сумок, карманов, даже трусов. Говорили, что хохлы совали руки женщинам в лифчики, а москали простукивали чемоданы в поисках второго дна и это второе дно находили даже в тех чемоданах, в которых и одно-то единственное еле держалось.

Забой остался дома укладывать вещи. Время от времени он выходил во двор, копался в машине, перекатывал колеса то в гараж, то из гаража. У каждого, кто проходил мимо, складывалось впечатление, что здесь идет обычная неспешная работа, которую можно наблюдать каждый день. Разогретый на солнце железный гараж был распахнут настежь, и каждый желающий мог видеть его весь, до задней стенки. Перемазанный, сумрачный Забой время от времени колотил кувалдой по каким-то железкам и опять скрывался в доме.

Бежать из города решили этим же вечером. Причем, условившись об этом не говорить никому, ни единой душе — ни любимой бабе, ни злобной соседке, ни единого слова.

Банда, казавшаяся обоим такой надежной и неуязвимой, исчезала прямо на глазах. Не проходило дня, чтобы не показывали по телевизору все новых и новых участников. И все они оказывались или мертвы, или же, как злосчастный оборотень Вобла, пребывали в затяжном беспамятстве. Жестянщику и Забою казалось, что спастись они могут только вот так — исчезнуть неожиданно и в неизвестном направлении, скрыться среди бесчисленных шахтерских поселков соседнего государства.

Во многих из этих сумрачных, нищенских и каких-то разбойного вида поселках у Забоя остались друзья, ребята, с которыми он уголь рубил, водку пил, по бабам ходил. Едва ли не у всех у них были нелады с законом — в тех местах это почиталось за достоинство, а человек, чистый перед законом, вызывал подозрение и неприязнь. И потому торопился от этой своей чистоты, от этого недостатка как можно быстрее избавиться. Тогда он уже мог рассчитывать и на помощь, и на защиту. Это было выгодно и нравственно — слегка замараться, скрываться и вести двойную жизнь. Днем воспитывать детей, растить картошку и кукурузу, а по ночам грабить товарные поезда, тащить со строек, с остановившихся шахт и заводов металл, приборы, доски, трубы, батареи, фундаментные блоки и плиты перекрытий. Все это было естественно и не вызывало ни осуждения, ни слишком большого интереса.

Оказаться в таком поселке значило оказаться дома, под надежной защитой и в полной уверенности, что тебя не только не выдадут, но и спасут при нужде.

Единственная опасность, которой оба не могли пренебречь, — Огородников. И Жестянщик, и Забой убедились, что именно он уничтожает остальных.

Поразмыслив, оба решили, что если здесь после их отъезда Огородников навсегда замолчит, то им и в будущем ничего не угрожает. Кроме того, выполнить обещание, которое они дали Петровичу, было делом достойным и даже святым.

Вернулся с вокзала Жестянщик. Нервный, дергающийся, он быстро прошел через двор, поддал консервную банку, спихнул с дороги отработанный масляный фильтр и вошел в гараж. Но, не выдержав там разогретого воздуха, тут же выскочил и скрылся в доме. Забой вытер подвернувшейся тряпкой руки и прошел следом.

— Ну что? — спросил он.

— А что? Ничего! Понял? Ничего нас здесь не держит!

— Билеты взял?

— Полный порядок, Гена! Полный порядок во всех танковых войсках страны!

— Значит, взял? — Забой не признавал такой недосказанности. Ему нужно было внятно и просто сказать, что билеты есть, они в кармане, что поезд отходит в одиннадцать вечера, что вагон, к примеру, девятый...

Жестянщик выхватил из кармана два желтоватых листочка и припечатал их к столу. Забой взял их и всмотрелся в цифры. Да, все правильно — поезд на Донецк, отправление в одиннадцать с копейками, вагон действительно девятый.

— Купейный? — Забой поднял глаза.

— А что? Плохо?

— Шикуешь.

— Могу я хоть раз в жизни...

— Раз в жизни можно. Пошли... Надо машину подготовить.

Машину нужно было подготовить тоже со смыслом. С одной стороны она должна быть в таком состоянии, чтобы можно было без помех ездить по городу, чтобы ни одному гаишнику не пришло в голову останавливать их, требовать документы, задавать глупые свои гаишные вопросы. Но в то же время в ней должна оставаться недоделанность, чтобы хозяин не вздумал забрать ее именно в этот вечер.