Аркадий Адамов - Петля

Итак, второе — это запросы. Что еще мы можем сделать, чтобы установить личность погибшей девушки? Больше ничего. Остается только ждать. И это самое неприятное и самое трудное. А главное, ведь это ожидание может длиться до бесконечности. Мало ли какие причины могут помешать близким немедленно поднять тревогу. Если это приезжая, то родственники могут неделю, а то и больше ждать от нее писем из Москвы. А в самой Москве она могла остановиться в квартире друзей, которые уехали из города. Да я могу представить себе десятки подобных обстоятельств. А ведь с каждым днем исчезают какие-то следы, улики, стираются в памяти людей факты и события — все то, что должно повести нас дальше, к раскрытию причин происшедшего и, если придется, к задержанию преступника. И если последний существует, если девушка все-таки убита, сколько же у него появляется возможностей скрыться, пока мы ждем чьего-то сигнала. Исчезновение сумочки, где, возможно, лежали какие-то документы, в этом случае может быть отнюдь не случайным.

Дойдя в своих размышлениях до этого пункта, я решительно поднимаюсь и хватаю с дивана свое пальто. Надо ехать снова на ту стройку, надо еще раз обшарить всю площадку и котлован, а главное, надо потолковать с рабочими, которые первыми обнаружили труп, надо заставить их вспомнить какие-то детали обстановки, которые потом уже были нарушены, может быть, даже ими самими, непроизвольно, конечно.

Телефонный звонок возвращает меня уже от двери. Звонит дежурный:

— Ты на месте? К тебе человек пришел.

— Кто такой?

— Фамилия Сизых, Григорий Трофимович.

— А-а! Давай его сюда скорей! — обрадованно кричу я в трубку.

— Идет, — коротко отвечает дежурный.

Я скидываю пальто, но на этот раз не на диван, а аккуратно вешаю его в шкаф.

Не случайно пришел ко мне Сизых, ох не случайно. И не по пустяку. Тут я уверен. Дел у него и без того хватает.

Через минуту, после короткого стука в дверь, на пороге возникает знакомая приземистая фигура в перепачканном пальто и заляпанных грязью сапогах. На обветренном лице Сизых с маленькими черными глазками-буравчиками и толстым носом блуждает улыбочка. В руках он теребит старую, потерявшую всякую форму шапку-ушанку.

— Можно, товарищ начальник? — сипло осведомляется на всякий случаи Сизых.

— Ну что за вопрос. Заходите. Садитесь. Снимайте пальто, — радушно отвечаю я, искренне обрадованный его приходом.

— А! Мы привыкшие и в пальто, — машет рукой Сизых, — всюду не наснимаешься.

Он садится возле стола, приглаживает заскорузлой, темной ладонью волосы и сообщает насквозь простуженным баском:

— Значит такое дело. Кран, значит, вчерась починили. Пока — тьфу, тьфу! — работает, зараза. И раствор, представь себе, сегодня с утра, слава тебе господи, привезли. Так что, значит, помаленьку сегодня всешь-таки работаем.

— Поздравляю, — нетерпеливо откликаюсь я на это сообщение. — Но что из этого следует?

— Следует? А ничего не следует, — хрипит в ответ Сизых. — Завтра, не ровен час, кран опять поломается, раствор, значит, не привезут, и опять стоп кобыла. Беги, Григорий Трофимович, кричи и ругайся. Вот чего из этого следует. Ты думаешь, я глотку что, простудил? Я ее сорвал… И где я ее сорвал, думаешь, с ребятами своими? С начальством я ее сорвал. Ведь ты гляди, что получается…

Он зажимает шапку между колен и растопыривает левую руку, собираясь, видимо, правой загибать на ней пальцы, пересчитывая свои беды и трудности. При этом лицо его принимает скорбное выражение и морщины, вначале собранные возле рта и вокруг глаз, укрупняются и пролегают уже по красным, задубленным щекам.

— Ладно, — говорю я. — Верю. Но вы же ко мне, надеюсь, не жаловаться пришли? Все равно помочь я вам не смогу. Свободного крана у меня нет. И раствора тоже.

— Точно, — сокрушенно кивает Сизых. — Помочь вы не можете. Вот посадить вы меня можете, когда я липовые процентовки выводить буду.

— Вот и не выводите.

— А что делать? Ты сообрази… — Мой собеседник начинает не на шутку распаляться: — Ты им попробуй не выведи зарплату. Да они завтра же разбегутся. И правильно сделают. Они, что ли, виноваты, что кран стоит, что раствора нет? А люди, дорогой товарищ, всюду у нас нужны. Тем более строители. Так что, я один буду тот гараж строить, будь он неладен?! Да по мне пропади он пропадом. Людей только жалко, ей-богу. Сколько они его ждут. А то бы…

Я уже не рад, что ввязался в этот разговор. Сизых так «завелся», что теперь не скоро остановится. Поэтому я принимаю решительные меры.

— Вот что, — сухо и деловито говорю я. — Вы извините, но мне пора. У вас какое дело ко мне?

И даже поднимаюсь со стула.

— Погоди, погоди, — спохватывается Сизых и тоже вскакивает. — Я же зачем пришел? Значит, начали мы сегодня работать-то, кран пошел, раствор; ребята, значит, забегали. Ну, и вот чего нашли. Гляди-ко.

Он торопливо расстегивает пальто и из внутреннего его кармана извлекает продолговатую глянцево-черную сумочку с крупным желтым замком посередине.

В первую секунду я даже не верю своим глазам и машинально переспрашиваю:

— Где, говорите, нашли?

— Да засунули ее, понимаешь, между кирпичами. Ну, где кладка-то у нас началась. Слева. Плиты там еще уложить успели. Представляешь? А угол, значит, из кирпича вывели, и еще кирпич… как бы сказать… там лежит…

Пока Сизых путается в словах, я забираю у него сумочку и дергаю замок. Сумочка не просто открывается, а разваливается гармошкой, и первое, что я вижу, это паспорт. Паспорт! Я достаю его, раскрываю, и на меня смотрит юное лицо, милое, улыбчивое, живое, очень знакомое лицо. Итак, это, оказывается, Топилина Вера Игнатьевна, тысяча девятьсот пятьдесят первого года рождения, жительница Москвы, незамужняя, работает… Ох, нет! И не жительница она уже, и нигде она уже больше не работает… Тем не Менее паспорт сообщает мне домашний адрес Веры и место ее последней работы, в одном из министерств.

— Поехали, — говорю я Седых, захлопывая сумочку. — Быстро поехали, покажите, где нашли.

Я бегом спускаюсь вниз по лестнице. За спиной гремит сапогами Сизых.

К счастью, дежурная машина на месте.

— Меня только туда, — успокаиваю я дежурного. — Ждать не надо. Через двадцать минут будет обратно.

Дежурный машет рукой: поезжай, мол.

По дороге я спрашиваю Сизых:

— Вы эту сумочку сами нашли?

— Не. Ребята принесли.

— Кто именно?

— Именно?.. — Он мучительно скребет под шапкой затылок. — Именно Федька Чуев… а может, Серега. Да вот сейчас приедем и спросим.

Машина наша вскоре тормозит у распахнутых ворот стройплощадки, и колеса слегка заносит в грязном снежном месиве.

Мы направляемся к котловану, откуда, как и вчера, торчит ажурная стрела крана, правда занявшая уже новое положение.

На полпути Сизых неожиданно останавливается, пристально смотрит на высокий земляной отвал и только по одному ему известному признаку определяет:

— Ребят там уже нет, — он кивает в сторону котлована. — Пошли в вагончик. Выходит, значит, обед у них. Ну, и раствора, конечно, больше не везут, — он вздыхает. — Звонить надо.

Мы поворачиваем и бредем назад, к воротам, скользя в жидкой грязи и стараясь обходить наиболее глубокие лужи.

Действительно, в вагончике набилось человек пять парней в ватных брюках и телогрейках. Один, устроившись в углу, читает какую-то рассыпающуюся книжонку, остальные за шатким фанерным столом стучат костяшками домино. Тут же стоят вспоротые консервные банки, белые кефирные бутылки, на куске газеты лежат остатки хлеба и колбасная кожура.

— Привет начальству, — говорит один из играющих, не отрывая взгляда от костяшек на столе.

— Федор, — строго окликает его Сизых, — ты эту штуковину нашел, сумку то есть?

— Черненькую-то? Мы с Серегой.

Парень продолжает играть и отвечает небрежно, через плечо.

— Где именно? Выдь, покажи товарищу.

Что-то в интонации бригадира, видимо, настораживает парней. Они прерывают игру и оборачиваются в мою сторону, с любопытством меня разглядывая. Парень, читающий в углу, тоже отрывает глаза от книги.

Во взгляде Федора я кроме любопытства улавливаю еще и некоторую опаску и неприязнь. Он недовольно хмурится.

— Обед у нас…

— Я пойду! — торопливо восклицает паренек, читавший книжку, и вскакивает с табуретки.

Сизых поясняет мне:

— Это он и есть, Серега, значит. — И оборачивается к Федору: — А ты форменный дурень, никакой в тебе сознательности нет. Целый день вот так бы и стучал.

— И еще б бутылка, — с насмешливой мечтательностью говорит Федор.

— Утонешь скоро в бутылке.

— И вытрезвитель нынче подорожал, — язвительно добавляет кто-то. — Одни неприятности от него.

— А уж Катька твоя точно уйдет, — говорит Серега и хлопает Федора по плечу, — прошлый раз еще грозила, когда за зарплатой пришла, помнишь?