Анатолий Баюканский - Черный передел. Книга II

Тот, кто считает, что самая надежная связь в мире – оптико-волоконная, сильно ошибается. Самая четкая связь – тюремная, когда исключается воровство и искажение сведений, когда каждый, подавший «голосок», несет личную ответственность за сказанное. Во всех российских тюрьмах, КПЗ, пересыльных пунктах, самых дальних северных лагерях, куда обычная почта идет месяцами, безупречно действует беспроволочный тюремный телеграф – «записки», проще говоря, «малявки» и сведения «с голоса». В этих незримых архивах сведений о преступном мире намного больше, чем в компьютерной памяти Петровки, 38.

Передача «малявок» и сведений «с голоса» – не современное изобретение. Если в далеком прошлом политзаключенные «разговаривали» друг с другом способом перестукивания, то осужденные, так называемые «бродяги», пользовались «малявками». Это были очень важные документы. Например, по получении «семи малявок» можно было казнить доносчика. Но не дай Бог подать ложную «записку» – казнь ожидала самого подателя.

Одной из первых, где стали возрождаться старые воровские традиции, была знаменитая елецкая тюрьма строгого режима, именуемая в простонародье «крыткой». Славилась «крытка» особо жестоким персоналом надзирателей и контролеров, посему и пользовалась дурной славой. Здесь надзиратели были подобраны из среднеазиатов, которые по малейшему поводу, без разбора лупили зеков резиновыми дубинками; за малейшие провинности начальство подолгу держало заключенных в сырых карцерах, оставшихся еще от царского времени, в ШИЗО, откуда провинившихся выводили под руки, упрятывали в подвальные камеры и в стальные клетки, как зверей. И даже деньги, так называемый уголовный «общак», не просачивались за ограду елецкой «крытки».

Заключенный Алексей Русич уже попривык к своему отчаянно безнадежному положению, ибо находился в воркутинской «девятке» третий год. Считал, что ни хуже, ни лучше ему не будет. И однажды летним днем, когда мириады комаров пробудились от зимней спячки, его вызвали к начальнику лагеря.

– Собирайся, Русич, – спокойно проговорил начальник, – жаль мне тебя, но… – развел руками. – Не я хозяин.

– Куда собираться, гражданин начальник? – Русич знал, что начальник лагеря снисходительно относился к зекам, отбывающим сроки за «экономические преступления».

– Затребовали тебя в Елецк, на доследование, наверное. В «крытку». Хвост, видать, дальше потянулся. Завтра в этап пойдешь…

До поздней ночи утешали Алексея сотоварищи по несчастью, но тревога не исчезла. Уже свыкся со здешними порядками, нашел общий язык с бригадой, ладил с контролерами и охраной, а там… Особенно страшила неопределенность. Даже бывалые «воры в законе», буквально вызубривавшие уголовный кодекс от корки до корки, не могли уразуметь, почему заключенного отзывают из лагеря в тюрьму, а не наоборот. Тем более непонятно, что до конца срока Алексею оставалось более двух лет и мера пресечения была четко обозначена в приговоре.

Все вскоре выяснилось. В елецкую «крытку» Русича доставили в «столыпинском» вагоне, потом от вокзала до тюрьмы – в «воронке». И здесь, в канцелярии, подтвердили, что у следствия возникли кое-какие вопросы по Старососненску, а город находился всего в двух часах езды – удобно вызывать свидетелей и потерпевших.

И все равно в глубине души Русича тлела, то разгораясь, то вновь угасая, крохотная надежда – всезнающие лагерные «ботало»[1] раззвонили по лагпунктам будоражащую весть – в стране, по указанию новых властей, начался спешный пересмотр уголовных дел «хозяйственников», которых, согласно слухам, «чалилось» в союзном ГУЛАГе аж 160 тысяч гавриков – целая армия бывших директоров заводов и совхозов, инженеров, снабженцев, предпринимателей и коммерсантов. Якобы то, за что они «сели», нынче вообще не только не преследуется, но и всемерно поощряется.

Ровно неделю мучился Русич в неопределенности. О нем будто бы забыли. И когда отчаяние начало овладевать им, контролер пригласил его пройти в канцелярию. Заветное слово «с вещами» произнесено не было. Выходило, что о переводе его в иное место заключения речь пока не шла. В ленинской комнате Русича ждали трое гражданских. Еще не начиная разговора, один из них представил спутников: «Депутаты облсовета». Сам назвался прокурором. Допрос больше походил на застольную беседу, правда, вместо горячительного на столе стоял электрический чайник, чашечки и варенье. Варенье в тюрьме!

– Мы внимательнейшим образом просмотрели ваше уголовное дело, – начал прокурор весьма не прокурорским тоном, – о том, как велось следствие в отношении вас, поговорим позже. Хотелось бы спросить, почувствовали ли вы собственную вину? – Прокурор посмотрел в лицо Русича усталыми глазами, дружелюбно кивнул ему, дескать, не робей, но и говори обдуманно, не лезь в бутылку, словно давным-давно знал характер Алексея Русича.

Ох, как вовремя сделал сей малоприметный жест! Русич уже было собрался по привычке с гневом и горячностью обрушиться на всех и вся. Однако после жеста прокурора опомнился и заговорил совсем иным тоном, как, бывало, «учили» профессионалы уголовного мира, «пустил слезу»:

– Да, гражданин прокурор, – заговорил совсем чужим голосом, в душе проклиная собственную слабость, – там, в Воркуте, полностью осознал я свою вину перед государством, перед народом. Виноват. Как говорят, «молодо-зелено». Сегодня понимаю: «Закон для всех граждан один».

– Однако в уголовном деле мы нашли совсем иные интонации, – вмешался в разговор один из депутатов, совсем молодой, видимо, на демократической волне взлетевший к вершине власти, – вы гневно обличали партийную верхушку предприятия, города, наконец. Неужели вы перестроились в заключении?

– Вот когда вы там побываете, то… – начал было заводиться Русич. Но, поймав предостерегающий взгляд нежданного ангела-хранителя, замолчал, прервав фразу на полуслове. – Извините, погорячился.

– Товарищи! – мгновенно отреагировал прокурор, предвидя осложнения между заключенным и депутатами. – Нельзя же сравнивать показания «до суда» и «после суда». Там, – кивнул в сторону зарешеченного окна, – жизнь осмысливается совсем по-иному.

– Давайте говорить откровенно, – взял слово второй депутат, седовласый, солидный, наверняка из старой партийной гвардии, – нам нужно пока выяснить одно, осознал свою вину гражданин Русич или нет.

Наконец-то Русич все окончательно понял: «тюремные ботало» оказались правы. Идет пересмотр дел «хозяйственников». Перед ним люди, принадлежащие к разным ветвям власти, и от того, как он себя поведет, зависит мера пресечения… Об освобождении даже помыслить боялся. И, чтобы никого не раззадорить, снова «пустил слезу», начал твердо держать марку «прозревшего», видя, как седовласый одобрительно поддакивает ему, а желторотый юнец молчит, внимая его покаянным словам.

Ничего толком не объяснив Русичу, комиссия важно удалилась. Обычно следствие до суда и особенно в момент пересуда длится в нашей стране нестерпимо долгие месяцы. Однако в деле Русича все было наоборот. Словно в решении его дальнейшей судьбы принимала участие некая высшая сила. Ровно через три дня, а именно 26 июня 1986 года, Русич был вызван в канцелярию «крытки», где лично начальник тюрьмы объявил во всеуслышание, что с завтрашнего дня гражданин Русич, отбывающий срок за хозяйственные преступления, освобождается досрочно «за добросовестный труд во имя Родины и за примерное поведение». Взглянул на зека и осекся. Русич стоял недвижимо, потупив взор.

– Ты что, Русич, недоволен? – сощурил жесткие глаза начальник тюрьмы. – Может, понравилось у нас? Толкуй, сделаем поправку. – Переглянулся с писарями и громко захохотал.

– Извините, гражданин начальник, – вновь обрел дар речи Русич. – Я обалдел от радости.

– То-то, – смягчился начальник, – валяй, собирай манатки. Завтра будешь сам добывать себе хлеб…

Наверное, никогда в жизни время не тянулось так медленно, как в эту последнюю тюремную ночь. Алексей Русич ни на минуту не сомкнул глаз. Тускло светила забранная проволокой лампочка, выкрашенная в синий цвет; она отбрасывала блеклые тени на сокамерников: бывшего главного инженера тракторного завода и бывшего главбуха треста столовых и ресторанов. Эти люди тоже были осуждены за хозяйственные преступления и тоже ждали решения своей участи. Лица их, освещенные синим светом, казались мертвыми.

Подложив руки за голову, Русич напряженно смотрел в угол камеры, представлял, как встретит его воля. Господи! Человек дорожит свободой и волей только в двух случаях. Когда лежит на больничной койке и когда находится в заключении, отрезанный от нормального мира. Еще он думал о превратностях судьбы: Бог наказывает испытанием и Бог прощает. Еще несколько дней назад он, человек под номером, одетый в робу зека, тащился по болотистой тропе, съедаемый заживо комарами, на лесоповал. А завтра? Что будет с ним завтра? На воле, по слухам, все переменилось.