Игорь Прелин - Год рождения

Чекисты раньше других рассмотрели опасность истерии всеобщей подозрительности, и поэтому они стали самыми первыми жертвами массовых репрессий, первыми приняли на себя удар, обескровивший затем всю страну.

Судьба всех жертв сталинских репрессий была ужасной, но судьба большинства репрессированных чекистов была ужасной вдвойне, да и сами репрессии в органах госбезопасности по своему цинизму и жестокости превосходили все, что последовало за ними.

Арест и расправу над людьми, известными советской и мировой общественности: видными политическими деятелями, крупными военными, знаменитыми писателями или учеными — необходимо было как-то оправдать, дать соответствующее обоснование. Чекистов же уничтожали, не задумываясь над тем, кому и как это следует объяснять, они просто исчезали из бытия, неизвестные никому, кроме своих близких и сослуживцев, которые следовали за ними и уносили с собой тайну их исчезновения.

Эта невидимая миру расправа продолжалась до тех пор, пока им на смену не пришли беспринципные, бездумные, порой просто безграмотные исполнители, для которых единственным законом являлись сталинские директивы и инструкция о методах ведения следствия, составленная Ежовым и его подручными. Именно после этого органы защиты государства превратились в карательный орган, в послушный инструмент еще более массовых репрессий, с помощью которого все последующие годы поддерживался созданный Сталиным тоталитарный режим, безжалостно расправлявшийся с теми, на кого указывал перст вождя, его ближайших соратников и многочисленных приспешников по городам и весям несчастной страны.

Волнение перехватило генералу дыхание, он непроизвольно потянулся к вороту форменной сорочки. Его голос стал еще глуше:

— Они расправились с лучшими чекистами, соратниками Дзержинского: Артузовым, Пиляром, Стырне, Федулеевым, Сыроежкиным, многими другими нашими боевыми товарищами…

Генерал умолк, видимо, в сотый раз за свою жизнь вспомнив всех друзей, которых он потерял в те страшные годы: оклеветанных, растоптанных, морально и физически уничтоженных чекистов его поколения.

Он назвал совершенно незнакомые мне имена, Я не встречал их ни в специальной литературе, ни тем более в открытых публикациях. Словно прочитав мои мысли, генерал воскликнул:

— Какие это были люди! Это они провели операции «Синдикат» и «Трест», они разгромили организацию Бориса Савинкова, парализовали антисоветскую деятельность монархистов! И их посмели обвинить в контрреволюционной деятельности!..

Он стукнул кулаком по столу, помолчал, потом обвел нас взглядом и твердо сказал:

— Скоро советские люди узнают правду и о них, и об их подвигах!

— А как же теперь будет с Иваном… моим мужем? — тихо спросила мать.

Генерал задумался, потом грустно усмехнулся:

— Парадоксально, но те, кто убил его, стремясь скрыть свое преступление, вынуждены были сами обессмертить его имя!.. Вот уж действительно, правда восторжествовала, несмотря ни на что!

— Но как быть со «специальным заданием»?

— Это легко поправить, — успокоил ее генерал. — Главное в том, что Вдовин Иван Михайлович был и останется героем! В его деле теперь будет записано: «Погиб при исполнении своего служебного долга»!

— Как у Бондаренко, — невольно вырвалось у меня.

— Все по справедливости! — согласился генерал. — Два солдата отдали жизнь, выполняя свой долг!

Он вынул из папки еще два документа, каждый исполненный на отдельном листе, показал нам и сказал:

— Соответствующие заключения будут приобщены и к вашим личным делам.

С этими словами он встал и отнес папку на свой рабочий стол. Потом снова вернулся, сел напротив и задумчиво посмотрел на мать.

— А как сложилась ваша жизнь в те годы? — спросила она.

Генерал ответил не сразу, словно ему потребовалось какое-то время, чтобы переключиться с судьбы своего друга на свою собственную судьбу.

— Мне, можно сказать, повезло, — усмехнулся он. — В тридцать восьмом меня хотели отозвать из-за границы, но, к счастью для меня, связник, который должен был передать мне приказ вернуться в Москву, задержался в дороге, и мы с ним не встретились. Как я потом узнал, это спасло мне жизнь: по возвращении в Москву меня наверняка бы расстреляли. А так связь со мной на какое-то время прервалась, вскоре началась война…

Он остановился, словно размышляя, рассказывать ли о том, что произошло с ним дальше, и, решив, видимо, воздержаться, закончил:

— В общем, судьба меня хранила.

— А после войны? — не удержался я от вопроса.

— После войны? — переспросил генерал. — После войны война еще долго для меня не кончалась! Это вот теперь жизнь у меня стала несколько поспокойнее, хотя и сейчас еще нет-нет да приходится иногда возвращаться к старым делам…

На его рабочем столе зазвонила «кремлевка».

Генерал сказал: «Прошу прощения», встал, подошел к столу и поднял трубку.

— Слушаю… Да… Обязательно! — бросал он в трубку отрывистым, деловым тоном. — Нет, справка по этому делу будет нужна мне сегодня… Нет, не позже семнадцати часов… На коллегии я буду докладывать завтра… Договорились!

Генерал положил трубку, вернулся за стол для совещаний и, продолжая прерванный разговор, обратился к матери:

— А что, если мы переведем вас в Москву? Вы же коренная москвичка? Вместе с Михаилом, конечно. А, Ирина Федоровна?

— Спасибо за заботу, — отрицательно покачала мать головой, — только ни к чему все это. Скоро на пенсию, внуков нянчить, какая уж тут Москва?!

Генерал обратился ко мне:

— Ну а ты, Михаил? У тебя же два иностранных языка! Может, перевести тебя в разведку?

Кто не мечтает о работе в разведке? Мечтал и я, конечно. Но еще с юношеских лет и всю жизнь я испытывал глубокую неприязнь к любой форме покровительства, независимо от того, кто мне его предлагал, твердо взяв себе за правило всего и всегда добиваться сам. Вот и сейчас, несмотря на искреннее стремление друга моего отца содействовать успеху моей карьеры, я ответил так:

— Когда я заканчивал спецшколу, мне предлагали работать в Москве, но я отказался. Хотел бы и впредь работать в городе, где я родился, где работал мой отец.

Отвечая так, я, естественно, не мог знать, что уже через несколько месяцев жизненные обстоятельства заставят меня пересмотреть свое мнение.

— Твой отец и в Москве работал, — напомнил генерал.

— В Москве он погиб! — довольно резко возразил я. — А жил и работал он там. Там и память о нем.

— Ну что ж, — задумчиво посмотрел на меня генерал, — может, ты и прав. Впрочем, время покажет…

Все, что окружает нас в этой жизни, на нашей планете и во Вселенной, имеет свой цвет: каждый неживой предмет, каждое живое существо, каждое явление природы, солнечный свет, свет далеких звезд.

Но тот или иной цвет имеет не только то, что мы видим своими глазами. Цвет воспринимают и другие органы наших чувств.

Ученые изучают «кожное зрение», когда человек с завязанными глазами может определить цвет предмета, прикоснувшись к нему пальцами.

Есть люди, которые различают цвет звуков, каждого в отдельности, и тогда, когда они сливаются в рев стихии или прекрасную музыку, звучащую в этом мире.

Другие утверждают, что для них окрашены в разные цвета происходящие в мире явления и события, как глубоко личные, касающиеся отдельного человека, так и имеющие значение для целых народов. Особенно различного рода переживания и потрясения: рождение и смерть, любовь и измена, подвиг и предательство, войны, революции, всенародные триумфы и трагедии, землетрясения, ураганы и прочие стихийные бедствия и катастрофы. Потому что в памяти каждого человека, как и в памяти народов, они оставляют не только эмоциональный, но и образный след.

А образ всегда имеет конкретные очертания и определенный цвет.

Такие люди убеждены, что свой цвет имеет каждое мгновение, каждый прожитый ими год, каждый исторический период, каждая эпоха, из которых и складывается ВРЕМЯ.

Что касается меня, то я не слишком доверял подобным утверждениям, полагая, что видеть цвет времени, если это вообще возможно, — удел особо одаренных людей, наделенных богатым воображением. Говорят, таким людям снятся только цветные сны.

Мне же за всю жизнь всего один раз приснился цветной сои, но зато я запомнил его на всю жизнь.

Такой это был сон!..

Но вот сейчас, по прошествии многих лет, снова вернувшись к началу своей чекистской карьеры, я вдруг совершенно неожиданно для себя самого ощутил, что в моем воображении каждый описанный мной эпизод тоже ассоциировался с определенным цветом, соответствующим характеру происходящего.

Так, все, что имело отношение к тридцать седьмому году, виделось мне в холодном, синеватом, а иногда даже черно-белом цвете, а то, что произошло в шестьдесят первом, запечатлелось в памяти моей в каких-то размытых полутонах, в той усеченной цветовой гамме, которой соответствуют краски наступающей зимы. Как бы то ни было, но этот декабрьский день в Москве запомнился мне именно таким.