Теодор Гладков - Взрыв в Леонтьевском

По правой стороне Леонтьевского (если идти от Большой Никитской) под номером 18 располагался чуть в глубине сада большой двухэтажный особняк, принадлежавший до революции графине Уваровой. И графиня, и давно покойный муж ее были весьма известны в ученом мире первопрестольной столицы.

Граф Алексей Сергеевич Уваров в XIX веке считался одним из образованнейших историков в России. Парадоксально, но отец его — граф Сергей Иванович, министр народного просвещения, при Николае I, оставил по своей деятельности память самую скверную.

Это он провозгласил печально знаменитую триединую формулу «православие, самодержавие, народность», ставшую на долгие десятилетия лозунгом реакции. А вот сын его стал одним из основателей Российского и Московского археологических обществ, по его инициативе был устроен Московский Исторический музей, водружен (уже после смерти графа) памятник первопечатнику Ивану Федорову. Жена его Прасковья Сергеевна, на многие годы пережившая мужа, была также дамой ученой, председательствовала в Московском археологическом обществе.

Особняк, перекупленный Уваровыми в Леонтьевском переулке, имел долгую историю. Когда-то именно в нем имела место партия в карты, сыгравшая столь трагическую роль в судьбе знаменитого композитора Александра Алябьева, автора «Соловья».

Бурные события 1917 года напугали графиню, пребывавшую уже в летах, она покинула Россию, а особняк ее в конце концов занял Московский комитет Российской коммунистической партии (большевиков), переехавший сюда с Тверской, из здания гостиницы «Дрезден».

В недавно еще патриархально-тихом переулке закипела новая жизнь. Старые обитатели, облаченные в добротные собольи шубы и лисьи салопы, не то чтобы бесследно исчезли, но как-то затерялись среди серых шинелей, кожаных тужурок, подбитых ватой бекеш из грубого сукна, что носили рабочие, советские служащие, парторганизаторы, красноармейцы, запросто и без малейшего почтения к прошлому входившие в парадный подъезд уваровского особняка.

В тот день, четверг 25 сентября, здесь, в МК партии, точно состоялось совещание, о котором без всякой на то надобности оповестили всю Москву газеты. В самом деле, чтобы собрать полторы сотни нужных людей, зачем давать объявление, которое прочтут десятки тысяч? Вполне можно было своевременно оповестить кого следовало простыми телефонными звонками в районы, а то и непосредственно в партячейки на предприятиях и в учреждениях. Соображение это уже после разыгравшихся в тот вечер событий будет высказано, учтено, а сам факт публикации — тщательно расследован.

А в этот вечер, задолго до шести часов, с обоих концов переулка — и от Тверской, и от Никитских ворот — сюда стекались люди. Изредка подъезжали служебные автомобили центральных учреждений, машин было совсем мало: даже сам секретарь МК товарищ Загорский для поездок по городу обычно пользовался трамваем, почему ему и был выдан служебный проездной билет.

В основном шли рабочие-пропагандисты промышленных предприятий Басманного, Благуше-Лефортовского, Бутырского, Рогожско-Симоновского, Городского, Замоскворецкого, Пресненского, Сокольническо-Богородского, Сущевско-Марьинского, Хамовническо-Дорогомиловского и самого отдаленного Алексеево-Ростокинского районов уже и тогда огромного города.

В холле особняка за хрупким столиком, похоже бывшим ломберным, две девушки регистрировали участников совещания. За старшую держалась та, что по возрасту была явно моложе своей подруги. Действительно, сотруднице аппарата МК РКП (б) Ане Халдиной едва исполнилось семнадцать лет, а помогала ей вчерашняя работница, направленная на службу в Моссовет, Таня Алексашина, которой было уже целых двадцать. Чередой подходят к столику люди.

— Волкова Мария, Прохоровская мануфактура… Ой, Таня! — Работница радостно здоровается с Алексашиной. — Ты что, здесь теперь?

— Да нет, в Моссовете. Прислали сегодня Ане помочь.

— Заходи, не забывай своих!

Волкова отходит. Ее место занимает молодой паренек в просторной, не по его плечам тужурке, перешитой из шинели.

— Савушкин Николай… Завод Дангауэра.

Девушки быстро отмечают в своих списках:

— Кваш. Бюро субботников.

— Корень, Василий. Завод Бромлея.

Подлетает темноглазый, чубатый красавец с лихо закрученными усами. Под черным матросским бушлатом полосатая тельняшка.

— Разоренов-Никитин. Алексеево-Ростокинский район.

Аня не сразу понимает:

— Так Разоренов или Никитин?

Матрос обижается:

— Почему это «или»? Через черточку пишется. Фамилия такая, двойная.

Аня смущается:

— Я думала, такие только у графов бывают.

— Скажешь тоже, граф…

Матрос не в состоянии долго обижаться. Приглушив гулкий бас, он спрашивает, наклонившись к столику:

— Ильич, то есть товарищ Ленин, будет?

Сурово насупив тоненькие бровки, Аня отвечает нарочито казенным тоном:

— Ничего определенного сказать не могу, товарищ Разоренов-Никитин.

— Понимаю-понимаю… — Матрос заговорщицки подмигивает и отходит.

…Соболев — теперь командовал не Черепанов, а он — после ухода Глагзона, Николаева и Гречаникова выжидал минут сорок. Потом решительно встал — пора. Подозвал хозяина квартиры:

— Вот что, Восходов. Завтра наведешь справки с утра и сообщишь. Адрес знаешь.

Поднял коробку за перекрестье веревок.

— Ого! Ну, пошли.

Молча двинулись следом Барановский, Черепанов, последним — Азов. Васино лицо снова стало скучным и полусонным. Теперь он очнется только при сладостном для его уха грохоте взрыва.

Александр Восходов запер дверь на все замки, обессиленно прислонился спиной к стене и вытер ладонью взмокший холодный лоб. Неслышно появилась в прихожей его подруга. Тихо, с тоской в голосе выговорила:

— Сань, а Сань! Там же, кроме комиссаров полно народу…

— Иди ты, — зло оборвал женщину Восходов. — Лес рубят — щепки летят!

…Соболев и его спутники не спешили. Обойдя Собачью площадку, они долго петляли по арбатским переулкам, прислушивались настороженно, нет ли слежки. Завидев редкого постового милиционера, укрывались в подворотнях. Тяжелую коробку несли по очереди. С Арбата, наконец, выбрались на Малую Молчановку, оттуда через Трубниковский (под аркой громадного здания винных складов Абрау-Дюрсо даже выкурили по цигарке, пряча огонек в рукав) на Поварскую. Потом снова кружили, через Малый Ржевский выбрались к Никитским воротам, не останавливаясь, пересекли бульвар, миновали побитое сильно в дни октябрьских боев здание кинотеатра «Унион» и сделали очередную передышку в подворотне у Никитского театра на углу Большой Никитской и Малого Кисловского переулка. Здесь уже курить не рискнули — Леонтьевский начинался почти напротив, через дорогу… Там могли быть и милиционеры по случаю совещания в МК.

Дальше, дальше… Большую Никитскую перешли почти уж против Долгоруковского переулка и здесь направились в обратную сторону. Вот, наконец, и древняя церквушка Малого Вознесения на углу с Большим Чернышевским переулком.

В тени притвора Соболев опустил на землю коробку, которая теперь, после полуторачасовых скитаний, весила, казалось, все пять пудов.

— Петро! — негромкий оклик оглушил, словно выстрел над ухом.

Это Николаев. Успокаивающе, едва различимо показывает в отдалении жестами, что все тихо. Соболев собран, как туго заведенная пружина часов. Трогает за плечо Азова.

— Стой здесь! Дальше не ходи. После взрыва никого не жди, снимайся.

Вдвоем Черепанов и Барановский поднимают коробку, идут по левой стороне Большого Чернышевского в сторону Тверской. Вот и невысокий забор, мало различимая в сгущающихся сумерках калитка в сад. В глубине его светятся окна тыльной стороны уваровского особняка.

— Вон балкон, — шепчет Черепанов, пригнувшись к самому уху Петра, — лестница под балконом, я проверял…

Соболев его не слушает, он намертво запомнил схему застройки, оценил в должной степени, что к особняку можно подобраться не со стороны Леонтьевского, где наверняка есть охрана, а с тыла, со стороны Большого Чернышевского. Нащупывает щеколду калитки… Глухо звякает придержанный ладонью металл.

— С богом! — шепчет Черепанов.

Соболев впереди, Барановский с коробкой в руках следом входят в сад. Петр нашаривает в жухлой траве лестницу-стремянку, должно быть принадлежавшую садовнику, приставляет ее к стене и с ловкостью матроса парусного флота взбирается на балкон. В метре от него чуть приоткрытая дверь, за ней слышен шум людского сборища.

Соболев прислушивается: аплодисменты, потом чей-то уверенный голос:

— Товарищи! Если вопросов к докладчику больше нет, небольшой перерыв, можно покурить. Литературу получите потом, на выходе.

Соболев торопливо перегнулся через перильца, дал знак Барановскому. Поднявшись на несколько ступенек, тот с усилием поднял бомбу над головой и протянул Петру. Укрыв ее полой плаща, Соболев раздвинул дощечки на крышке и при слабой вспышке зажигалки из винтовочной гильзы привел в действие взрывное устройство. Теперь в его распоряжении на все оставалось полминуты… Тридцать секунд. Соболев выждал не более четырех, чтобы, набрав в легкие воздух, поднять бомбу обеими руками и с силой швырнуть ее в распахнутую дверь…