Леонид Юзефович - Поздний звонок

Судили шорника Ходырева за хищение приводных ремней из паровозоремонтных мастерских. Темнолицый, с маленькой головкой на кадыкастой шее, он понуро стоял на эстраде под охраной милиционера из бывших латышских стрелков. Свидетелей, видимо, успели допросить и вывести из зала во избежание возможных инцидентов.

Два дня назад Свечников присутствовал на объединенной сессии губчека, военно-транспортного трибунала и бюро угрозыска. Речь шла о том, что случаи шпионажа и контрреволюции пошли на убыль, зато резко возросло число преступлений на должности: лишь за минувшую неделю судили троих кладовщиков, торговавших похищенным со складов мылом и минеральным маслом, корейца из табачной артели – за спекуляцию спичками и начальника карточного бюро при городском потребобществе – за продажу и незаконное распределение талонов на питание в столовых потребобщества. Дело Ходырева относилось к этой же категории. Шорничал он на дому, а трудовую повинность отбывал сторожем при тех самых мастерских, которые обворовывал.

– Продолжаете ли вы, – обратился к нему судья, – настаивать, что для конской упряжи, пошитой вами как надомником, вы целые ремни не трогали, воровали одни обрезки?

– Продолжаю, – подтвердил Ходырев.

– А вот свидетель Лушников показал, что не одни обрезки.

– Так он сам кладовщик, Лушников-то. Он вам еще не то покажет, чтобы недостачу на меня списать.

– Иначе говоря, вы обвиняете свидетеля Лушникова в воровстве. Можете доказать это фактами?

– Могу. Он прошлый год из Вятки голый приехал, а теперь у него квартира со всей обстановкой и попугай в клетке.

– Ты этого попугая видел? – оживился кавказец.

– Один раз видел.

– Большой? Маленький?

– Вот такой, – показал Ходырев.

– Большой. И что за порода?

– Не знаю.

– Бывают попугаи ара, бывают какаду, хохлатые. Этот какой?

– Ара, ара, – подсказал отцу младший Ходырев.

Тот повторил:

– Ара.

– Ара! Ара! – передразнил кавказец. – Вы кто? Грузины?

– Почему грузины? – удивился судья.

– Они всегда говорят: ара, ара! «Нет», по-ихнему. Упрямая нация! Что им ни скажи, ни с чем не соглашаются.

– Такие люди есть в каждом народе. Национальность тут ни при чем, – заметила Ида Лазаревна.

– Значит, без хохолка? – уточнил кавказец у Ходырева.

– Без.

– Э-э, дорогая птица!

– Хохлатые дешевле? – заинтересовался судья.

– Спрашиваете! Предлагаю направить комиссию на квартиру к свидетелю Лушникову. Если попугай есть, надо разобраться, на какие средства приобретен. Если нет – наложить на подсудимого двойное наказание.

– Двойное-то за что?

– За обман. У хана Аммалата был такой закон.

– Ссылки на законы свергнутых правительств запрещаются, – напомнила Ида Лазаревна.

Ходырев, почувствовав поддержку, повернулся к ней.

– Ей-богу, барышня, обрезь только и брал!

– Обрезки, между прочим, сшивают, – ответила она холодно, демонстрируя объективность.

– Упряжь-то не нужна, что ли? – озлобленно выкрикнул паренек с зырянским носиком.

Судья велел ему замолчать и сказать спасибо, что дело его отца ведет народный суд, а не военно-транспортный трибунал. Мастерские-то паровозоремонтные!

Паренек с клоунскими ужимками начал класть поясные поклоны, повторяя:

– Спасибо, спасибо, люди добрые! Век не забудем!

– Сядь! – заорал на него судья.

Свечников не выдержал и встал.

– Товарищ судья, могу я выступить?

– Нет, не можете.

– Почему? Он имеет право! – вмешалась Ида Лазаревна. – По декрету о народном суде в слушаниях могут принять участие один защитник и один обвинитель из числа присутствующих на заседании.

Из кармана гимнастерки Свечников достал вчетверо сложенный тетрадный листок, развернул.

– Это письмо поступило к нам в редакцию из Кунгурского уезда. Разрешите зачитать?

Он прихватил его с собой, узнав по телефону, какое дело первым будет рассматриваться после обеда.

– Свечников из «Власти труда», – пояснила Ида Лазаревна судье.

– Как мне вас в протокол вписывать? – обреченно спросил судья. – Как защитника или как обвинителя?

– Я зачитаю, а вы после сами решите… «В декабре одна тысяча девятьсот восемнадцатого года, при эвакуации красных войск со станции Буртым был выброшен кем-то из вагона маховик с валом кривошипа от двигателя внутреннего сгорания. Прошло полтора года, поехали с женой в копторг и увидели: полтора года прошло, а маховик с валом кривошипа лежит, как лежал, на станции Буртым, когда в республике кругом нужда. Муки нет, мыла нет, машина где-то стоит в бездействии, а маховик лежит. С ком-приветом Семен Кутьев».

– И что? – не понял судья.

– А то, что пока паровозов нет, и муки не будет. В Сибири хлеб гниет, а мы его на Урал вывезти не можем, в паровозоремонтном депо станки не работают из-за отсутствия приводных ремней. Из них, видите ли, вожжей понаделали. Дикари мы, что ли?

Надрывая душу, заверещал ходыревский младенец.

– Не щипи ты его, женщина, не щипи! – сказал кавказец. – Я тебя и так жалею.

Дожидаться вынесения приговора Свечников не стал. Это дело уже не представляло интереса, до начала следующего он вышел на улицу покурить.

Отсюда, с горы, хорошо просматривалась вся центральная часть города. «В царство злата бедный вход», – написал о нем сто лет назад поэт Вяземский, из которого местные интеллигенты одну эту цитату и знали. Подразумевалось, что город стоит у порога Уральских гор с их несметными богатствами, но сам остается нищим.

Через пять минут появилась Ида Лазаревна.

– Дали два года общественно-принудительных работ с высылкой из города, – доложила она. – Твое выступление внесли в протокол как речь обвинителя.

– А если бы я не выступил?

– Был бы год и без высылки, мы так заранее решили. Судья тебя испугался, поэтому объявил два с высылкой.

Прикуривая от подставленной Свечниковым папиросы, она другой рукой взяла его за запястье и не отпустила после того, как вдохнула и выдохнула дым.

– Коля, ты можешь объяснить мне, что происходит?

– Ничего. Просто нет смысла продолжать наши отношения.

– Если это из-за гомаранизма, то, как тебе известно, я принадлежу к его левому крылу, а оно смыкается с лантизмом. Ты же признаешь лантизм!

– С оговорками.

– Но сам Ланти тебе импонирует?

Эжен Ланти, парижский столяр, во время войны служил санитаром на Западном фронте и вынес оттуда твердое убеждение что патриотизм – единственная современная религия, требующая человеческих жертв. Через этот тезис он и пришел к эсперантизму.

– Импонирует, – признал Свечников.

– А весь его безнационализм полностью выводится из идей Ниа Майстро.

Последние два слова на эсперанто означали Наш Учитель, и оба следовало писать с прописной буквы. Называть Заменгофа по фамилии, хотя бы и с прибавлением уважительного доктор, гомаранисты считали неприличным. В тех случаях, когда нужно было подчеркнуть единство эспер-движения, при всех разногласиях сохраняющего верность заветам своего основателя, говорили просто Учитель – Ла Майстро.

– Итак, – подытожила Ида Лазаревна, – ты не против Ланти, а от лантизма до той позиции, которую занимаем мы с Варанкиным, – один шаг. Если не полшага. Ты же не станешь этого отрицать?

– Не стану.

– Тогда, извини, одно из двух. Или твое враждебное отношение к левому, подчеркиваю, гомаранизму – ошибка, которую ты из самолюбия не желаешь признавать, или оно с эспер-движением вообще никак не связано.

– То есть?

– Нет, чтобы сказать прямо, что я тебе надоела! Подводишь идейную платформу под свою мужскую физиологию… Фу, гадость! – отшвырнула она недокуренную папиросу.

Папиросы вправду были плохие, при затяжке бумага не прогорала вместе с табаком, а желтела и витыми струпьями сворачивалась на ветру, как ногти у китайской красавицы.

Со стороны Козьего загона летел тополиный пух, Кама лежала под обрывом серая, пустынная. Одинокий буксирчик тащился вверх по течению. Дым из его трубы круто сносило назад северным волногоном.

Вдали, прибитые к песчаному островку напротив кирпично-черных цехов пушечного завода, видны были обгорелые остовы пароходов и барж, ближе тянулись вымершие причалы со сломанными перилами и щербатыми сходнями. Вдоль берега стояли на приколе плоты, на них копошились люди с баграми. Шла заготовка дров для городских учреждений. На эту работу направляли беженцев, вернувшихся из Сибири после разгрома Колчака. Решением губ-исполкома каждый мужчина должен был заготовить пять кубов, каждая женщина – два с половиной. Выполнившие эту норму или купившие справку о ее выполнении получали документы на право жительства, которые тоже можно было купить, но дороже, чем стоила такая справка. Платили иногда деньгами, чаще продуктами, но самой твердой валютой считались две вещи – презервативы и рыболовные крючки.