Эдуард Тополь - Лобное место. Роман с будущим

Зато ее озноб прекратился, она согрелась.

Я снова укрыл ее всю, даже с двух сторон подоткнул под нее оба пледа и, хотя в воздухе, несмотря на открытую дверь, еще висели пары коньяка, устало хлебнул коньяк прямо из бутылки.

— Свет… — слабо произнесла она.

Я погасил простенькую трехламповую люстру под низким потолком, и теперь ее комната освещалась лишь тем параллелепипедом света, который падал на пол из коридора через открытую дверь.

— Спасибо… пить… — тихо попросила Алена и провела языком по сухим губам.

Левой рукой я поднял подушку вместе с ее головой и плечами, а правой поднес к губам недопитый стакан с чаем. Алена открыла глаза — мне показалось, она вернулась откуда-то из небытия, — обвела взглядом комнату, увидела стакан с чаем и выпила его маленькими, с паузами, глотками. Я хотел опустить ее назад, но она тихо сказала:

— Еще… пожалуйста…

Мне пришлось выпустить подушку, но Алена продолжала сидеть, и я смог налить ей еще чай из термоса. Пришлось, однако, ждать, пока он остынет. Сидя в кровати и глядя на свои закутанные пледом ноги, она сказала:

— Полотенце… мне жарко…

Я поставил на стол стакан с чаем и подошел к ней с полотенцем, чтобы обтереть ее, но она отклонилась:

— Нет, я сама…

Я психанул:

— Сидеть! Не двигаться!

Она обреченно застыла на месте, и я стал обтирать полотенцем сначала ее потные плечи и шею под слипшимися влажными волосами, потом под мышками и меж грудей, затем спину, локти, живот…

— Знаешь, — сказал я, усмехнувшись, — во время службы в армии я лежал в армейском госпитале. Там медсестры ставили на тумбочку новоприбывшим две баночки с надписью «анализ мочи» и «анализ кала». А старики-«деды» ставили рядом баночку с надписью «анализ пота» и заставляли салаг укрываться двумя матрасами, потеть и выжимать пот в баночку…

Она вымученно улыбнулась и хотела что-то сказать, но я упредил:

— Молчи. Твои простыни тоже можно выжимать. Сейчас мы их сменим…

И так это продолжалось еще часа полтора — я принес свои, из своей комнаты простыни и пододеяльник, вытащил из-под Алены ее влажные и перекатил ее на сухие, а потом снова — пока ее простыни сохли на горячих батареях парового отопления — поил ее чаем с коньяком, обтирал и опять менял простыни.

В два часа ночи она уснула, бессильно откинувшись головой на подушки и открыв рот, в котором белели ровные влажные зубы. Сонный и сам квелый и вспотевший, я сидел на стуле рядом с ее кроватью и не знал, как мне быть. Если я уйду в свою комнату и лягу в постель, я выключусь так, что меня и пушками не разбудишь. Потрогав ее лоб (он был холодный, почти ледяной), я испугался — а что, если… Я нагнулся ухом к ее губам, чтоб услышать дыхание, и вдруг она тихо сказала:

— Спасибо, дядя…

Я замер. Не может быть! Мне показалось! Неужели она узнала меня? Не шевелясь, я скосил глаза на ее лицо. Она спала, но какая-то не улыбка, нет, но тень, как у Джоконды, улыбки таилась в уголках ее губ. Только губы эти были не взрослые, и лицо у нее было в этот момент не взрослое, а детское — хотите верьте, хотите нет.

Я сел на стул в совершенном смятении. Желтый параллелепипед света из коридора лежал на полу и на коврике у ее кровати. Сквозь узкую горизонтальную щель над карнизом раздвижной шторы пробивался серебристо-лунный свет, и значит, на улице кончился дождь, стало подмораживать. Я смотрел на Алену, спящую, как ребенок, и думал: что это значит? Неужели она меня вспомнила? И вообще, неужели Акимов прав и Высший разум — это всего лишь разум людей будущего, который как может направляет нас к ним из прошлого? То есть никакого Бога как такового, как Высшего разума, нет, иначе будь Он действительно Всевышним, разве допустил бы ОН тот тысячелетний хаос в нашем развитии, те миллионы жертв и тысячи катастроф, эпидемий, Крестовых походов, инквизиций, джихадов, геноцидов и холокостов, которыми выстлана наша история? Нет, только если действительно лишь такие же люди, как Тимур Закоев, Дима и Маша Климовы, Сергей Акимов и эта Алена, плюс, конечно, будущие Стивы Джобсы, Брины, Эйнштейны и Коперники помогают нам выбраться из дикости к завтрашней цивилизации, — только в этом случае понятен нелепый по своей торности и запутанности ход нашей истории. А Христос, Будда, Магомет, кто там еще? — это всего лишь гениальные пришельцы из Будущего и времяплаватели вроде таких мореплавателей, как Колумб, Магеллан, Америго Веспуччи…

Я совершенно не помню, когда и как я очутился в своей комнате и уснул там, не раздеваясь. А теперь проснулся не от солнечного света в окне, а от громких мужских шагов сначала на крыльце, а потом на веранде и в коридоре. Кто-то не то в сапогах, не то в ботинках тяжело протопал в холл коттеджа, тут же вернулся обратно и гулко захлопнул за собой входную дверь.

Я с усилием поднялся, с усилием разлепил слипшиеся веки и посмотрел в окно. Коренастый мужик в черном треухе, тяжелом резиновом плаще и резиновых сапогах уходил по хрупкой, будто посеребренной, наледи на асфальтовой дорожке. Желтое солнце, смешанное с серыми облаками, зыбкой глазуньей, словно на вилах, лежало на острых верхушках деревьев, обметенных вчерашними и, наверное, позавчерашними дождями и ветрами. В открытую форточку тянуло морозным воздухом, но жухлые багряные листья, вмерзшие в затянутые ледком лужи под деревьями, явно оттаивали и блестели каплями пота.

Только теперь я вспомнил, где я, в каком времени и что за стенкой — больная Алена. Правая рука панически метнулась к нагрудному карману пиджака — нет, слава богу, телепортатор на месте и «Салют» на руке. Я облегченно выдохнул, вышел из комнаты и свернул направо, к холлу и Алениной комнате. В холле, на спинке кресла висело бурое махровое полотенце, на его сиденье лежали пишущая машинка «Москва» с длинной канцелярской кареткой и тонкая стопка серой писчей бумаги. Дверь в Аленину комнату была распахнута, но самой Алены не было ни в кровати, аккуратно застеленной, ни в комнате. Зато в тамбуре, в душевой кабинке шумела вода, а в проходе, на батарее парового отопления висела мокрая Аленина юбка.

Я поднял тяжеленную пишущую машинку — господи, как они ими пользовались? — отнес в свою комнату и поставил на письменный стол у окна. Мебель в моей комнате была точно такой же, как в Алениной — кровать, тумбочка, шкаф, письменный стол и стул, но сама комната значительно меньше, тесней. Однако жить и работать можно, why not? — почему нет? Даже интересно, как у меня будет получаться? Я вставил бумагу в тяжелую каретку, трижды провернул ручку прокрутки валика (не знаю, как она называется), вывел край бумаги под язычок черной печатной ленты и с усилием вдавил рычажок верхнего регистра для заглавных букв. В детстве, когда я приходил к отцу, я не раз тюкал по буквам в его пишущей машинке, а однажды даже напечатал любимый стишок «Белеет парус одинокий». У нас с мамой пишущей машинки не было, мама работала школьной учительницей, и кто еще, как не гуманитарий, мог выйти из короткого брака юриста и училки литературы?

«ИХ БЫЛО ВОСЕМЬ» — медленно, с усилием ударяя по каждой букве, напечатал я посреди листа. И почувствовал кого-то за спиной. Я повернулся. Алена стояла в дверной раме, как нимфа на картине Ботичелли — мокрые рыжие волосы распущены по голым плечам, два полотенца навернуты на грудь и на бедра, длинные голые ноги с розовыми ступнями на крашеном деревянном полу.

— Извините, я все постирала… — В ее васильковых глазах было все сразу: и смех, и стеснение, и вызов, и страх. — Доброе утро…

Я потянулся над столом и захлопнул форточку, чтоб не дуло ей по ногам.

— Доброе утро. Как самочувствие?

— Спасибо. Я это… Извините, я очень кушать хочу…

Это было сказано с такой просительно-детской трогательностью, что я расхохотался:

— Еще раз! Прошу тебя! Скажи это еще раз!

— Но я правда… — у нее задрожала нижняя губка и слезы навернулись на глаза, — кушать хочу…

Я заткнулся.

— Конечно, детка. Извини. Это так трогательно! Сейчас сбегаю в столовую.

— Да ну вас! — сказала она и ушла в свою комнату, захлопнула дверь.

Конечно, у меня на подоконнике были и сыр, и глазированные сырки, и даже два стакана кефира, но я постучал в ее комнату:

— Термос, пожалуйста.

Дверь открылась ровно на ширину протянутого термоса.

Но когда я на подносе принес из столовой тарелку с теплой манной кашей, накрытую второй тарелкой, креманку с творогом, сметаной и медом и термос горячего чая, дверь в соседнюю, третью комнату была открыта и там на столе лежали аккуратно разложенные на чистом вафельном полотенце наши глазированные сырки, «советский» сыр и «французский» батон. Я понял намек, поставил на этот стол поднос с завтраком и громко, на весь коттедж объявил:

— Девушка! Кушать подано!