Эдуард Тополь - Красный газ

У меня похолодело внутри. Наверняка Худя, как и я, знаменитая в крае «уренгойская овчарка», изымательница порнографии, наркотиков и антисоветчины, конфисковал эту литературу у каких-нибудь местных диссидентов. Но он не сдал ее тут же в КГБ, еще точнее – утаил. Однако если в округе антисоветское восстание, то как Худя докажет, что он не распространял эту антисоветскую литературу среди ненецкой молодежи? А это служебное преступление, по кодексу за использование служебного положения в целях подрыва Советской власти минимальное наказание – 10 лет лагерей строгого режима, а на практике – урановые рудники на Памире, там никто не выживает больше трех месяцев…

Первой мыслью было – бежать к Худе домой, взломать дверь его квартиры, сжечь эти книжки в печке-голландке. Но при всей той сумятице, которая была в эти минуты в моей голове, я поняла, что взламывать средь бела дня дверь чужой, как ни говорите, квартиры – дико.

Весь коридор на первом этаже Салехардского уголовного розыска был забит арестованными ненцами. Похоже, их сгребли со всего города и окрестных стойбищ. В ожидании очереди на допрос они сидели прямо на полу, стандартно крашенном буро-кирпичной краской на тот случай, чтобы не оттирать каждый раз случайные пятна крови арестованных. Над ними стояли конвоиры, покуривали. Еще выше, на стенах коридора, были фотографии зеков, бежавших из лагеря № РС-549, с жирной надписью «РАЗЫСКИВАЮТСЯ ПРЕСТУПНИКИ» и красочный плакат с полным текстом Морального кодекса строителя коммунизма. За дверьми следственных кабинетов прилетевшие из Москвы и Тюмени следователи вели безостановочные допросы. Их главной задачей было – выяснить, кто стоит во главе ненецкого мятежа, кто распустил в тундре слух о возвращении Ваули Пиеттомина, кто поджигает буровые.

Перешагивая через ноги сидящих на полу ненцев, я заглянула во все кабинеты на первом этаже управления. Худи здесь не было. Зато на первом этаже, в канцелярии, секретарша управления, оторвавшись от постоянно трезвонивших телефонов, глянула на меня зачумленно и сказала.

– Худя? Он улетел в Уренгой полчаса назад…

– Зачем?

– А кто его знает! В этом сумасшедшем доме каждый сейчас делает что хочет!..

«Странно, – подумала я. – Худя улетел в Уренгой, а мне оставил эту дурацкую записку: „Прощай. И пожалуйста, уезжай в Россию“. Почему я должна ни с того ни с сего уезжать в Россию и почему „Прощай“, если я живу и работаю в Уренгое, а он улетел именно туда?»

Я озадаченно шла по коридору второго этажа. Здесь было потише и арестованных поменьше. Я уже подошла к лестнице вниз, когда дверь ближайшего к лестнице кабинета открылась и из него вышла Аюни Ладукай – та самая Аюни, которая вчера ночью командовала в интернате № 3 насиловавшими меня мальчишками. Мы обе застыли на месте: я – на лестничной площадке, преграждая ей путь к бегству, она – в коридоре. С ее лица медленно сползала радостная улыбка – видимо, ее после допроса отпустили на свободу.

Моим первым желанием было тут же вытащить пистолет и пристрелить эту сволочь на месте. Даже рука рефлекторно потянулась к кобуре…

Но тут я вспомнила те несколько фраз, которые бросила эта Аюни Худе Вэнокану, когда он ворвался в интернат и прекратил насилие. Быстро оглянувшись на проходящих по коридору московских следователей и конвоирных солдат, я резко схватила Аюни за локоть и тренированной правой рукой тут же подвернула руку болевым приемом так, что она уже не могла ни бежать, ни сопротивляться.

– Пошли со мной… – сказала я негромко.

Все кабинеты были заняты оравой приезжих следователей, но мне нужно было немедленно допросить эту стерву, допросить тайно – один на один. Поэтому я резко втолкнула ее в женский туалет. Это произошло так быстро, что никто не обратил на нас внимания.

В женском туалете было всего две кабинки, и обе – грязные, но зато пустые Я втолкнула Аюни в одну из кабинок, закрыла за собой дверцу. Похоже, даже через рукав малицы эта девчонка чувствовала железную хватку моих пальцев, а я еще доворачивала и доворачивала ей руку, доводя болевой прием до той точки, когда пронизывающая боль лишает человека возможности даже думать о сопротивлении. Скорей всего эта стерва и не думала сопротивляться, но вчера ночью она не знала жалости ко мне – какого черта мне жалеть ее сегодня?

Подняв ее вывернутую руку, я заставила Аюни почти ткнуться лицом в унитаз, желтый от несмытой мочи и дерьма, и только после этого отпустила, сказав:

– Кто такая Окка?

Девчонка молчала. Она была в красивой малице, среднего роста, ниже меня, но крепкая в кости. Я не ждала, что она заговорит сразу. Зотов рассказывал нам, следователям, что ненцы при допросах скрытны и молчаливы, слова не выбьешь. А вчера в интернате она еще клялась в общем хоре мальчишек: «Нут и шар! Смерть русским оккупантам!..»

– Кто такая Окка? Етти твою мать! Или я тебе руку сломаю, – грубо сказала я и с такой силой подвернула ей локоть вверх, что она плюхнулась лицом в унитаз. Но я заставила ее подняться. – Ну?!

Неожиданно она каким-то вертким движением дернулась всем телом, и я почувствовала, что ее локоть выскочил у меня из рук, оставив в них лишь пустой рукав оленьей малицы. Этому нас не учили в милицейской школе – приемам самбо, когда противник одет в малицу из скользкого оленьего меха. Еще доля секунды – и она бы вообще вырвалась из моих рук! Но дудки – не на ту напала!

Свободной рукой я не без мстительного удовольствия наотмашь ударила ее по затылку, а затем уже двумя руками перехватила ей руку в кисти и завернула за спину так высоко, что ясно услышала хруст плечевого сустава. Девчонка зажато вскрикнула, а я психанула и обозлилась: мало того, что эта сволочь выстраивала вчера в очередь моих насильников, так она еще заставляет меня чуть ли не пытать ее по-настоящему!

Но мне уже было не до церемоний. Я окунула ее лицом в унитаз еще глубже, и держала так до тех пор, пока она не забулькала там и не замычала что – то, дергаясь всем телом. Тогда я отпустила ее заломленные руки, позволила ей чуть разогнуться и перехватить воздух. При этом я все еще стояла у нее за спиной, не видела ее грязного и пахнущего мочой лица, но догадывалась, как оглушенно бьется сейчас ее едва не задохнувшееся сердце и как она хватает воздух мокрым и широко открытым ртом. Что ж, вчера ночью они пытали меня похлеще, до потери сознания! Теперь мы с ней почти сквитались, но я еще хотела знать, из-за какой такой Окки меня насиловали.

В конце концов, я имела на это право!

– Ну?! Ты скажешь, кто такая Окка? Или… – Я снова стала поджимать ей руку, давая понять, что ничто не остановит меня утопить ее в этом унитазе до смерти. Мы были одни в туалете, и – не знаю, может быть, в этот момент озлобления я действительно могла убить и бросить ее, задохнувшуюся, в этом туалете…

Но она вдруг произнесла:

– Скажу… Я скажу…

Я задержала ее согнутую над унитазом фигуру.

– Говори!

– Окка – сестра Худи Вэнокана…

– Что?!! – От изумления я даже выпустила ее руки, и теперь она повернулась ко мне грязным мокрым лицом, на котором белели узкие, светлые от ненависти глаза.

– Окка – родная сестра Худи Вэнокана, – сказала она с кривой усмешкой. – Пять лет назад она умерла, однако. Захлебнулась спермой Розанова, однако.

– Откуда ты знаешь?

– Я видела это сама, однако. Мне было одиннадцать лет, а ей двенадцать. Хотько был тогда главным доктором наших интернатов, он забрал меня и Окку из интерната, сказал, что в больницу едем. А привез нас на пьянку к Розанову, однако. Там были Розанов, Воропаев и какой-то американец. Они напоили меня и Окку спиртом. Розанов, Хотько и Воропаев изнасиловали меня, а Окка очень нравилась американцу, однако, он не давал им ее. Но утром он улетел в Москву, однако. Тогда они все вместе стали насиловать только Окку. Сзади, спереди и в рот, однако. А когда они остановились, оказалось, что Окка задохнулась от спермы Розанова. Тогда им за это ничего не было, а меня они сразу отправили домой, в тундру. Но теперь духи тундры отомстили им так, как положено! Только американца духи достать не могут. А жалко, однако…

– Когда это произошло?

– Я же сказала: пять лет назад, в мае, перед концом школы…

– Значит, по-твоему, Розанова, Воропаева и Хотько убили духи тундры и именно – за Окку?

– А кто же еще? – усмехнулась она, умываясь под рукомойником. – Не Худя же Вэнокан! Если бы он хотел их убить, он бы сделал это еще пять лет назад, однако. А он, позорный сын собаки, поехал тогда в Москву учиться…

– А почему эти духи ждали пять лет? – усмехнулась я.

– Они были под землей заперты, однако. А теперь ваши буровые их выпустили, они вселились в зеков, а зеки стали наших врагов резать. Это только начало, однако. Ну, я могу идти?

– Постой… – произнесла я задумчиво. – А как звали того американца?