Светлана Бестужева-Лада - Вычислить и обезвредить

Мне отчаянно мешал вдруг возникший звон в ушах. Это был даже не тонкий писк, а что-то вроде набата. «По ком звонит колокол?..» Кто-то говорил, что такого вопроса никогда не нужно задавать, совершенно не исключено — колокол звонит по тебе.

Судя по оживлению, президентский кортеж был уже совсем близко. «Набат» прекратился так же внезапно, как начался. Вот и все, господа-товарищи. Сейчас, сейчас…

— Пьер! — вдруг услышал я женский голос. — Пьер!

Я вздрогнул и обернулся. Майя, стоявшая в группе каких-то мужчин, махала мне рукой. Господи, зачем она? Что она наделала! Я встретился взглядом с человеком, стоявшим рядом с ней. Я уже где-то его видел, точно, видел! Тогда, в баре… Но не только тогда, слишком уж знакомо мне его лицо.

Справа и слева от меня внезапно возникли два парня мощного телосложения. Они меня все-таки вычислили и приняли меры. Самое время, молодцы, ребята. Рейган уже ступил на дорожку, ведущую к самолету. А меня очень ловко избавили от фотоаппарата. Подстраховываются… Только зря. Я медленно, очень медленно положил руки на перила и замер. Все, точка. Кто-то уже принял за меня окончательное решение, и обжалованию оно не подлежало.

Я не сделал последней остававшейся у меня попытки выстрелить в Рейгана. Но остановила меня не охрана. Эти ребята не смогли бы мне помешать, если бы я захотел выполнить свою задачу. Снизу вверх, через разделявшее нас пустое пространство на меня смотрела… Мари. Я понимал, что это — Майя, но видел глаза Мари. И не мог убить человека на её глазах. Даже дуэли не происходят в присутствии любимой женщины. А уж убийство…

И ещё одно обстоятельство, хотя, возможно, оно было просто плодом моего воображения: лицо человека, стоявшего рядом с Майей… Я только теперь понял, кого он мне так напоминал. Меня! Меня самого!

Это был я, и у меня был холодный и безжалостный взгляд убийцы. Или — охотника, выследившего и наконец затравившего зверя. Впрочем, разве это не одно и то же?

Значит, все-таки Майя… Что ж, я догадывался. Но догадывалась ли об этом она сама? Она любила так, как Мари любила меня. Теперь я второй раз увидел того, к кому обращено это чувство, мне достаточно было увидеть их рядом, чтобы все понять… Бедная девочка! Бедные мои девочки… Да, я проиграл. Но больше никто не должен был из-за этого пострадать.

Они не стали меня арестовывать. Судя по всему, международный скандал в их планы не входил. Правда, в удовольствии пнуть лежачего мой «двойник»-соперник себе не отказал: подошел «попрощаться», взяв с собой Майю, наверное, в качестве переводчицы. Вот уж напрасно! Впрочем, нет. Это было скорее удачно.

Как ни хотелось мне ещё раз услышать её голос — голос Мари — я преодолел это искушение. Судя по всему, последнее в моей жизни. Я ответил ему по-русски — хоть это я мог теперь себе позволить! Я разрешил себе ещё одну роскошь — попрощаться с Майей. А если честно — не с ней даже, с Мари. Или все-таки с ними обеими?

Я уходил в здание аэропорта, чувствуя за спиной недоумевающий взгляд моего «двойника» и полный слез — Майи. Хотелось бы верить, что она поняла, за что я просил прощения и у кого. Что хотя бы ей я успел это сказать, потому что попросить прощения у Мари я уже не мог.

Я проиграл, а расплачиваться мне было нечем. Круг замкнулся: любовь обрекла меня на изломанную, сложную, полную лжи жизнь, любовь же обрекала на уход из этой жизни. Сделать это нужно было добровольно, не дожидаясь, пока кто-то возьмет на себя миссию палача. Свою судьбу я должен был решить сам. И не только — свою.

Повешенное в первом акте на сцене ружье было просто обязано выстрелить в последнем. Так утверждал Чехов, а его на Западе считают наравне с Достоевским великим знатоком «загадочной русской души». А я в душе все-таки был русским.

И оружие у меня было.

— Майя, пойми, у нас нет другого выхода, — в десятый, наверное, раз повторил Владимир Николаевич, отрешенно глядя поверх моей головы куда-то на стену.

Ничего принципиально интересного он там, конечно, увидеть не мог, но и смотреть на мою опухшую, зареванную физиономию тоже было грустно. Точнее говоря, противно.

«Обычно выход там, где был вход», — по привычке использовать чужие мысли вспомнила я афоризм, но промолчала. Сказать мне было уже нечего. В смысле — связного и толкового. А бестолковостей и глупостей за эту бесконечную ночь я наговорила столько, что хватило бы на сотню серий «мыльной оперы».

Если честно, меня самое немного подташнивало от тех сентиментально-паточно-слезливых откровений, которые я нагородила. Единственным оправданием могло служить лишь то, что всю эту мелодраматическую дребедень я тогда несла абсолютно искренне. Но отсутствие мелкой монеты не является оправданием безбилетного проезда.

— Я люблю тебя, понимаешь? Да, никто ни в чем не виноват, да, мы как бы взрослые люди, но… Я хочу быть с тобой. До тебя я и не жила, так — существовала. И теперь я не могу отказаться…

— Не оставляй меня, умоляю. Пусть я буду редко тебя видеть, пусть даже слышать по телефону буду редко, только не оставляй меня… Я не смогу… Знаешь, мы ведь в ответе за тех, кого приручили. А ты сам говорил, что без тебя я погибну, меня затопчут. Почему же теперь…

— Господи, ну, какими словами мне тебя убедить? Я не умею говорить на эту тему, мне как-то не приходилось. Знаешь, мысленно я тысячу раз с тобой беседовала, во всяких ситуациях, но я не думала… Это же безбожно, нет, бесчеловечно так поступать… Ты не сможешь…

— Ну, скажи же что-нибудь. Я, наверное, неправильно тебя поняла. Или ты не объяснил мне чего-то главного. Неужели этот месяц… Разве его можно вот так взять и зачеркнуть?

Вспоминая потом этот сумбурный монолог, я понимала, как жалко выглядела со стороны. Кошка, которой прищемили дверью одновременно и хвост, и все четыре лапы. Бездомная собака, которая униженно скулит и виляет хвостом, подобострастно заглядывая в глаза Человеку. Бред, кошмар, унижение, наконец! Но тогда я решительно не способна была здраво оценивать свое поведение, тем более — достойно себя вести.

— Ты просто аморальный тип. — Я как-то пыталась ещё шутить, когда лирические заклинания и патетические вопли иссякли, не оказав никакого воздействия на моего собеседника. — О таких в «Крокодиле» пишут фельетоны. Бытовой разложенец. Поматросил девушку — и бросил. Мне теперь нужно обращаться в местком или партком. Или к твоему начальству, чтобы повлияло.

— Никто тебя не бросал и бросать не собирается, — отказался понимать шутку и даже вроде бы обиделся на неё Владимир Николаевич. — Просто так сложились обстоятельства. Это ты можешь сообразить? Или я должен облечь это в какую-то подходящую к случаю стихотворную дребедень, чтобы до тебя дошло? Извини, я не умею объяснять по-другому, герой-любовник — не мое амплуа. Мы временно расстаемся.

— Нет ничего более постоянного, чем временное, — вздохнула я, пытаясь собрать разбегающиеся мысли. — Между прочим, никакого амплуа я тебе не навязываю, просто пошутила, извини, глупо. Я поняла только, что мы расстаемся, но ты же вроде и не обещал на мне жениться.

— Послушай, котенок, ты большая, пойми, что это невозможно, девочка.

— Почему? — слегка обиделась я. — А чем я плоха в качестве законной жены? Хозяйственная, ем мало, опять же сирота.

— Не устраивай, пожалуйста, своего обычного балагана, — с раздражением ответил мне любимый. — Это в конце концов становится утомительным. Давай поговорим, как взрослые люди. Ты на это способна? Или тебе обязательно нужно устроить скандал?

— Я не умею устраивать скандалы, извини, — изо всех оставшихся сил попыталась я «сохранить лицо», точнее, то, что от него осталось, потому что слезы уже катились буквально в три ручья.

Интересно все-таки, почему в три? Глаз у любого нормального человека как бы все-таки только два, откуда третий-то ручей? Из того «третьего глаза», который, если верить специалистам, раньше был обязательным, а потом у большинства людей зарос за ненадобностью? Черт, опять меня потянуло на умствования, без цитат я, похоже, действительно не живу! Но в ту ночь эта мысль только мелькнула — и тут же исчезла под ворохом бурных эмоций. А много позже я прочитала у Марины Цветаевой:

«Для мужчин она была опасный… ребенок. Существо, а не женщина. Они не знали, как с ней… Не умели… Потому что ум у неё никогда не ложился спать. „Спи, глазок, спи, другой“… а третий — не спал. Они все боялись, что она (когда слезами плачет!) над ними — смеется…»

Наверное, так — или примерно так — думал и Владимир Николаевич. Хотя, скорее, ничего он не думал, потому что женских слез не переносил по определению. И я об этом прекрасно знала, но все равно — плакала. Самозабвенно, некрасиво, со всхлипываниями и, по-моему, даже с соплями, нимало не заботясь о том, как это выглядит со стороны, наплевав на возможные последствия. И они не заставили себя ждать.