Фредерик Форсайт - День Шакала

Он не брился два дня и зарос желтоватой щетиной. Завтра ее надо будет грубо сбрить опасной бритвой, купленной сразу по приезде в Париж. Подле опасной бритвы на полочке стояли две склянки из-под лосьона: в них была серая краска, уже пригодившаяся, и растворитель. Каштановую краску, приличествующую Марти Шульбергу, он уже смыл с волос и, сидя перед зеркалом в ванной, обстригался все короче и короче, и наконец его голова обрела вид плохо подстриженной ежиком.

Он еще раз проверил, все ли готово к утру; потом изжарил себе омлет, уселся перед телевизором, посмотрел варьете и лег спать.

В воскресенье 25 августа 1963 года было очень жарко. Это была самая середина летнего зноя, точно как за год и три дня до того, когда полковник Жан-Мари Бастьен-Тири и его сообщники попытались убить Шарля де Голля на дорожной развилке у Пти-Кламара. В тот вечер, в 1962 году, никому из заговорщиков и в голову не приходило, что из-за них начнется такая катавасия, настоящий конец которой придет лишь в это душное воскресенье, в праздничном Париже.

Однако же в этом Париже, который праздновал девятнадцатую годовщину освобождения от гитлеровцев, семьдесят пять тысяч человек обливались потом в своих голубых саржевых блузах и тяжелых мундирах - они поддерживали порядок. Газеты старательно разблаговестили о торжествах и созвали на них несметные толпы народу. Мало кому довелось хоть мельком увидеть главу государства за плотными рядами охранников и полицейских.

Загораживали его от взглядов и целые когорты офицеров и чиновников, весьма польщенных неожиданной близостью к светилу и ничуть не подозревавших, что они подобраны всего-навсего по росту и служат внешним живым щитом президента; внутренним служили четыре телохранителя.

По счастью, будучи близорук и не желая при этом носить очки на публике, президент почти ничего не видел дальше своего носа и уж вовсе не замечал окружавшие его могучие туши Роже Тессье, Поля Комити, Рэймона Сасия и Анри д'Жудера.

В газетах их называли «гориллами», и с виду они эту кличку как будто вполне заслуживали. Между тем их вид и походка объяснялись очень просто. Кряжистые и мускулистые, они владели всеми навыками рукопашного боя и держали врастопырку руки с полураскрытыми ладонями; к тому же под левой мышкой у каждого был пистолет, который мог в любую секунду понадобиться.

Но пистолеты не понадобились. Церемония у Триумфальной арки проходила в точности по-намеченному, между тем как на крышах зданий вокруг площади Звезды за трубами скрючились сотни охранников-наблюдателей с биноклями и винтовками. Когда наконец президентский кортеж умчался по Елисейским полям к собору Парижской богоматери, они, облегченно вздыхая, стали спускаться вниз.

В соборе тоже все обошлось как нельзя лучше. Обедню служил архиепископ парижский; и он, и вся его пышная свита облачались под бдительным надзором. На хорах - о чем не знал и сам архиепископ - сидели двое с винтовками. Среди паствы было полным-полно полицейских в штатском, которые не преклоняли колен и не смыкали вежд, но про себя молились так же истово, как от века молятся полицейские: «Пронеси, Господи, пока я на посту!»

Двух подозрительных сцапали метров за двести от портала, когда они полезли за пазуху. Один чесал под мышкой, другой доставал портсигар.

И все было тихо-мирно. Не щелкнул выстрел с крыши, не разорвалась бомба. Полицейские косились друг другу на лацканы со значками, выданными утром, дабы Шакал не смог прикинуться блюстителем порядка. Патрульного КРС, который потерял значок, живо сгребли, отобрали карабин и погрузили в «воронок», а отпустили только вечером, когда человек двадцать его опознали и поручились за него.

Особенно взволнованны все были в Монвалерьене - все, кроме президента, который сохранял полнейшую невозмутимость, а если и заметил общее волнение, то виду не подал. Эксперты рассудили, что в самом склепе генералу ничего не угрожает, но по дороге, на узких улочках рабочего предместья и особенно на перекрестках, где машина сбавляла скорость, убийца мог улучить момент. Однако Шакала в Монвалерьене не было.

Пьеру Вальреми все это осточертело. Жара донимала его, блуза промокла хоть выжимай, и ремень карабина натер плечо, горло пересохло, время было обеденное, а обеда не предвиделось. И черт его дернул пойти служить в KPC!

Оно вроде показалось заманчиво, когда его в Руане поперли с завода из-за реконструкции, а чиновник на бирже труда показал ему на плакат, с которого улыбчивый молодец в форме КРС сообщал всем и каждому, что за свое будущее он спокоен и живет дай бог всякому. Мундир у парня на плакате, и правда, был такой, словно его кроил сам Балансиага. И Вальреми завербовался.

Это уж потом он отведал казарменной жизни - что твоя тюрьма, да в этих казармах раньше тюрьма и была. Зверская муштра, ночные учения, колкая саржевая блуза, часы за часами в холод и в жару на уличных перекрестках: вот-вот, мол, арестуешь Того Самого, но арестовать ему никого не довелось. И бумаги у всех прохожих были в порядке, и спешили они по своим безобидным делам - словом, в пору запить, да и только.

Теперь вот их наконец вывезли из Руана, и не куда-нибудь, а в Париж. Он-то надеялся хоть столицу, что ли, посмотреть, да где там! Сержант Барбише - он как в казарме раскомандовался, так и тут не унимается. Вальреми, говорит, видишь барьер? Вот и стой возле него, как штык, следи, чтоб никто не просочился, понял? Вот тебе какой пост доверен, смотри у меня, парень!

Да уж, пост, нечего сказать! Видно, они все тут с ума посходили со своим Днем Освобождения. Это же надо, сколько тысяч понагнали отовсюду на помощь парижским. Из десяти городов у них в казармах вчера перезнакомились ребята. Вроде ожидается в Париже какая-то катавасия, а то зачем бы им столько постовых. Слухи разные ходят, именно что шлюхи. А толку-то!

Вальреми обернулся и взглянул на улицу Ренн. Барьер, он барьер и есть - ну, протянули здоровенную цепь через улицу, метров за двести пятьдесят от площади 18 Июня. Фасад вокзала был еще двумястами метрами дальше, а перед ним площадочка, там ходили разметчики и размечали, где стоять ветеранам, где начальству, где оркестру республиканской гвардии. Три часа еще, не меньше, а то и… Боже, конец-то этому будет?

За барьером начали собираться зрители. Вот, ей-богу, набрались терпения, подумал он. Это ж те же три часа проторчать на солнцепеке и углядеть, если повезет, за триста метров толпу вокруг де Голля - он там где-то такое внутри. Ну, им бы только разок еще поближе оказаться к старику Шарлю.

Собралась сотня-другая народу, и какой-то старикан, здравствуйте, приковылял, еле на ногах держится. Берет на голове промок от пота, шинель к ногам липнет. А на груди целая выставка медалей. Его пропускали и жалостно косились.

Носится это старичье со своими медалями, подумал Вальреми: ладно, у них и в жизни-то, небось, ничего другого не осталось. Особенно ежели ногу отстрелили на войне. Небось, в свое-то время бегал на двух ногах не хуже другого, подумал Вальреми, глядя на старикана, теперь не побегаешь. Вот так, вспомнил он, чайка одна ни за что не хотела подыхать, видел такую на море, в Кермадеке.

Нет, это не приведи бог ковылять до могилы на одной ноге, подпираясь алюминиевым костылем. Старик подошел поближе,

- Je реuх passer? * - робко спросил он.

* Можно пройти? (фр.)

- Погоди, папаша, у тебя документы как?

Ветеран порылся где-то под рубашкой, которую сильно не мешало бы постирать, вытащил два удостоверения и протянул их Вальреми. Андре Мартен, французский гражданин, пятьдесят три года, родился в Кольмаре, Эльзас, живет в Париже. На втором удостоверении сверху была надпись: «Инвалид войны».

«Да, брат, что инвалид, то инвалид», - подумал Вальреми.

Он рассмотрел фотографии: он самый, только в разное время снимали. И поднял глаза на инвалида:

- Сними-ка берет, папаша.

Старик сдернул берет и скомкал его в руке. Вальреми поглядел ему в лицо, потом еще раз на фотографию: ну да, он самый. Только наяву чуть постарше и больной, что ли. За бритьем, видать, порезался, промокал кровь туалетной бумагой. Серое, потное, сальное лицо. Разлохмаченные, кое-как подстриженные волосы торчат во все стороны. Вальреми отдал ему удостоверения.

- Тебе туда зачем надо-то?

- Да живу я там, - сказал старик. - Вышел на пенсию и живу. Мансарду вот снял.

Вальреми взял обратно удостоверение личности: адрес - дом 154, улица Ренн, Шестой округ. Он поднял голову, взглянул на табличку: дом 132. Все правильно, 154-й, значит, в конце улицы. Такого приказа не было, чтоб стариков домой не пускать.

- Проходи, давай. Только сиди дома и не высовывайся. Сюда через два часа сам Шарло нагрянет.

Старик, пряча документы, улыбнулся, переступил с ноги на костыль и чуть не растянулся - Вальреми его поддержал.

- Знаю, - проговорил старик. - Один мой старый друг сегодня медаль получает. Я-то свою давно получил, два года назад, - он тронул на груди медаль «За освобождение», - мне ее министр навесил, а ему вот сам президент.