Сергей Магомет - Человек-пистолет, или Ком

— Во дает! — удивились сотрудники, а Фюрер усмехнулся:

— Да, лихой парень… И куда только наш отдел кадров смотрел!.. Ну ничего, будем иметь в виду… А вы, — тут Фюрер подмигнул комсоргу и профоргу, — теперь держитесь! Вот он за вас, бездельников, возьмется!

— Кто это бездельники? Как это бездельники? — обиделись профорг с комсоргом, повскакав с мест.

— А кто же у нас, по-вашему, самые бездельники, а?..

Заспорили «кто бездельники» и в конце концов сошлись на том, что одно из двух: либо все бездельники, либо никто не бездельник. Мне уже было ни к чему вникать в эту путаную логику, и я стал подбивать всех коллективно спеть напоследок «Птицу счастья».

— Нет, — покачал головой Фюрер. — Ты-то теперь, конечно, человек свободный — можешь и петь. А у нас еще рабочий день не кончился…

— Птица счастья… — начал я, но продолжать не стал, так как задумался, зачем ей, этой птице, собственно, выбирать меня?

Сразу после работы я вернулся домой. Дома было как-то неуютно, по-холостяцки запущено. Я хорошенько запер дверь, отключил телефон и, не раздеваясь, лег на постель. Мне до судорог хотелось, чтобы в этот момент кто-то был рядом со мной: Лора, Жанка или даже Оленька, но я знал, что сейчас и пальцем для этого не пошевелю… Я не мог заснуть. Я лежал в полумраке комнаты и тихо скреб ногтями зудевшую кожу на запястьях. «Нервы», — подумал я. Потом я все-таки заснул. «…Прилетела, крыльями звеня…» Я чесался во сне. Потом позвонили в дверь, но я не пошел открывать, а лежал тихо, как мышонок, так, словно бы меня и дома не было, словно бы меня ничего в мире не интересовало. Но звонили недолго: раз-другой — только и всего… Потом снова наступила тишина, и прошло не знаю сколько времени. Я пытался думать, вспоминать о чем-нибудь, но ничего не вспоминалось — я даже удивился: словно у меня не было никакого прошлого. Если я лежал с закрытыми глазами, то видел одни только лоснящиеся параграфы. Если открывал глаза, то видел на темном потолке стеклянный плафон, подобный яйцу мифической птицы Рух. Не включая света, я поднес к глазам будильник и, поворачивая циферблат под слабыми отблесками уличных фонарей, определил время. Была половина одиннадцатого. Я подключил телефон и позвонил в Сокольники. Трубку сняла маман.

— Почему бы Лоре не ночевать наконец дома? — спросил я, как бы советуясь.

— Конечно, — сказала маман. — Но у нее, я думаю, тоже есть гордость. Приезжай, поговори с ней и заберешь ее. Надо понимать психологию женщины.

— Да, надо… — согласился я, кладя трубку.

Я сидел на постели и держал телефон между коленями. Телефон зазвонил, и я поднял трубку.

Это ощущалось довольно странно: голос Кома зазвучал как бы не в трубке, а внутри моей головы. Более того, в самом Центре моего внутреннего «я» — некоего условного пространства, которое стремительно съеживалось как надувной шар, когда из него выходит, воздух. В несколько мгновений исчезло все, что было моим «я», и остался только голос Кома.

— Очень жаль, — говорил Ком, — но ты сам приговорил себя. Теперь вы оба должны быть уничтожены. И ты будешь первым… В субботу двадцать первого марта по афганскому календарю наступит новый тысяча триста шестидесятый год, но до наступления этого нового года твое и Валерия существование будет прекращено… Я очень любил тебя и поэтому сообщаю тебе об этом открыто. Хочу также сказать, что пытаться скрыться или вообще что-либо предпринять — напрасное дело… Не знаю, что тебе посоветовать… Пожалуй, если тебе удастся убрать Валерия раньше, чем уберут тебя, есть надежда вернуть доверие… Попробуй… А пока — прощай!

— Прощай, — не мог не усмехнуться я, но тут же спохватился. — Нет, погоди!.. — Но он уже повесил трубку.

Я подошел к окну и из-за занавески посмотрел на улицу. Вечерний город отчуждался на глазах: то тут, то там гасил огни, умерял движение и отползал во мглу, как будто пригибаясь под тяжестью грязной мартовской ночи… Ком мог найти укрытие в любой телефонной будке, за любым углом, в любом подъезде. И до афганского Нового года я должен «прекратить существование»? У этих бедных афганцев Новый год через три дня. Уму непостижимо. Даже здесь Ком не мог обойтись без мальчишества, без детсадовской романтики: ну не наивно ли, не нелепо ли приурочивать что-либо к такой странной дате?! Я бы, наверное, не мог поступить глупее, если бы заявил в милицию. Не вызвать ли мотоциклеты с пулеметами? Не попроситься ли в бронированную камеру? Призрак бродит по Европе. Птица счастья. Ну какого черта ей надо было выбирать меня?.. Я провожал глазами редких прохожих, отыскивая приметы знакомой фигуры. Впрочем, почему бы ему уже не стоять за моей дверью? Я снова лег на кровать. Кожный зуд определенно усиливался. Или это было самовнушением? Только в полночь я вспомнил, что собирался ехать в Сокольники за Лорой. Теперь, очевидно, это придется отложить до утра. Нужно было по крайней мере раздеться, но я как будто не находил в этом смысла. Забавно, если Ком стоит сейчас за моей дверью: долго же ему, бедному, придется стоять. Я принялся обдумывать возможность выйти на лестничную площадку, чтобы поговорить с ним (если он действительно там). Как это ни забавно, но сбрасывать со счетов, например, его страшные метательные стержни, которые — кто знает — ему могло прийти в голову держать наготове, тоже не разумно: сама возможность разговора в таком случае представлялась весьма проблематичной. Я поднялся с постели и в носках подошел к двери. Я был уверен, что мне ничего не стоит открыть дверь и убедиться, что никакого Кома за ней нет. Но я вернулся обратно в комнату. На этот раз, прежде чем лечь в постель, я все-таки разделся. К сожалению, дома уже не было ничего такого — даже одеколона. Чтобы согреться и отвлечься от зуда, я закурил. Время замедлялось и превращалось в пространство. Когда я почувствовал, что засыпаю с сигаретой во рту, то положил сигарету в пепельницу, а сам с головой накрылся одеялом, обняв подушку и поджав к животу колени — неужели в этой позе действительно проявляется стремление вернуться к внутриутробному состоянию?..

На следующий день я спал до полного изнеможения. Когда я проснулся, то еще долго не вставал — скребся и рассматривал кожные высыпания. За ночь зуд распространился на все руки: начала зудеть даже кожа на груди. На запястьях образовалось множество прыщиков, которые я сильно расчесал во сне. Из них выдавливалась бесцветная клейкая субстанция, которая, затвердевая, превращалась в жесткие корочки, которые, в свою очередь, можно было содрать до крови. Я решил, что следует проявить выдержку и воздержаться от дальнейшего расчесывания кожи. Некоторое время я крепился, но в конце концов пришлось бежать в ванную и подставлять руки под струю холодной воды, чтобы хоть как-то умерить невыносимый зуд. Я уже предчувствовал, что вот-вот начнут чесаться и ноги в области щиколоток, и обеспокоился не на шутку.

Я позвонил в Сокольники, чтобы проконсультироваться с Лорой или маман как с имеющими отношение к медицине — что это за напасть и что мне делать, — но никого не оказалось дома… Кое-как промучившись до обеда, я понял, что больше нет сил сидеть взаперти. Вызвал по телефону такси и дежурил у окна до тех пор, пока машина не подъехала к подъезду и вылезший из нее водитель не вошел в подъезд. Только тогда я накинул куртку и, когда водитель позвонил в дверь, вышел из квартиры и вместе с ним спустился к машине. Ком, несомненно, находился где-то поблизости, только искусно скрывался. Не его ли шинель промелькнула там — за деревьями? Не его ли панама помаячила в том окне?.. Когда такси выезжало со двора, я внимательно оглянулся, но Кома так и не обнаружил. Несколько обтрепанных ворон лениво поднялись с посеревшего снега, встревоженные отброшенными из-под колес водянистыми комьями. Я решил отправиться к своим на «Пионерскую».

Матушка была на работе. Мне открыл отец, сосущий карамельку. В «гостиной» лопотал телевизор.

— Часок у вас передохну, — сказал я.

Отец пожал плечами и вернулся к телевизору, а я пошел на кухню взглянуть, что пожевать. Я достал из холодильника кастрюльку с котлетами и начатую бутылку «Рислинга». Съел две котлеты и выпил полный стакан рислинга. Убрав все обратно в холодильник, я зашел в «гостиную» и прилег на диван, завернувшись в плед, так как несколько озяб от холодного вина. Потом стало лучше. Отец зашуршал оберткой, разворачивая очередную конфету.

Жевать конфеты и смотреть телевизор — таков финал жизни и мечтаний моего, в принципе еще хорошо сохранившегося отца — неужели он и сам это сознает? Неужели живет с этой безысходностью? Я лежал, смотрел на лиловые уши моего отца и переживал двойственное чувство. С одной стороны, почти отвращение, категорическое неприятие такой участи и такого финала, а с другой — жалость и острое чувство вины за тот давний инцидент с «Запорожцем». Как будто если бы не тот инцидент, что-то так уж существенно переменилось бы в участи отца… Однако ведь отец не был бы по крайней мере лишен возможности жить, ощущать себя «не хуже других» — тех, которые в материальном воплощении прожитой жизни — в своих «Запорожцах», со временем смененных на «Москвичи» и даже «Жигули», имели хоть какое-то подтверждение, что они жили, имели, заслужили. А отец выпадал даже из этого ряда, как если бы и не жил вовсе. Копить на другой «Запорожец» не было сил, однако, лишившись иллюзии движения, иллюзии достижения мечты, он тем не менее не запил, не сошел с ума, а выйдя на пенсию, собирался даже заняться велотуризмом… Так что тот разбитый «Запорожец», по-видимому, только в моем сознании приобрел применительно к жизни отца значение символа неких загубленных надежд…