Фридрих Дюрренматт - Подозрение

— Это невероятно, — удивился Хунгертобель.

— Конечно, — ответил Берлах, — однако допустимо. Нужно принять во внимание все возможности.

— Куда же это нас заведет! — запротестовал врач. — Выходит, Эменбергер убил себя в Гамбурге, а врач, руководящий сейчас клиникой в Зоненштайне, — и есть Неле?

— Ты видел Эменбергера после его возвращения из Чили? — спросил старик.

— Только мельком, — отвечал Хунгертобель и растерянно схватился за голову.

— Вот видишь, эта возможность существует, — продолжал комиссар. — Возможен также вывод, что мертвец остался в Гамбурге. Возвратившийся из Чили и есть Неле, а Эменбергер вернулся в Швейцарию из Штутхофа, где носил имя Неле.

— Чтобы защищать это странное предположение, следует сделать вывод, что Неле убит Эменбергером, — сказал Хунгертобель, покачав головой.

— Совершенно верно, Самуэль! — кивнул комиссар. — Предположим, что Неле убит Эменбергером.

— Исходя из твоей безграничной фантазии, мы с тем же успехом можем предположить обратное: Неле убил Эменбергера.

— Это предположение тоже допустимо, — сказал Берлах. — Его мы тоже можем допустить, по крайней мере на нынешней стадии следствия.

— Все это чепуха, — сказал раздраженный врач.

— Возможно, — отвечал спокойно Берлах.

Хунгертобель оборонялся энергично:

— Этими примитивными приемами, с какими комиссар обращается с действительностью, можно легко доказать что угодно. Этим методом можно поставить под сомнение вообще все, — сказал он.

— Следователь обязан поставить под сомнение действительность, — отвечал старик. — Приблизительно это так. Мы подобны двум философам, ставящим сначала под сомнение все и доказывающим от противного различные положения, начиная от искусства умирать и кончая жизнью после смерти. Мы вместе пришли к различным предположениям. Все они возможны. Это первый шаг. Следующим шагом мы выберем самые вероятные. Возможные и вероятные — не одно и то же. Поэтому мы должны исследовать степень вероятности наших предположений. У нас два человека, два врача: с одной стороны — преступник Неле, с другой — знакомый твоей юности Эменбергер, руководитель клиники Зоненштайн в Цюрихе.

По существу, у нас два положения, и оба возможны. Их степень вероятности на первый взгляд различна. Первое положение утверждает, что между Неле и Эменбергером не существовало никаких отношений, оно вероятно; второе допускает эти отношения, и менее вероятно.

— Вот это я и говорю все время, — прервал Хунгертобель старика.

— Дорогой Самуэль, — отвечал Берлах, — я, к сожалению, следователь и обязан отыскивать преступления в человеческих отношениях. Первое положение, не допускающее между Неле и Эменбергером отношений, меня не интересует. Неле мертв, а Эменбергера не в чем обвинить. Моя же профессия вынуждает меня подробнее рассмотреть второе, менее вероятное, положение. Что в этом положении вероятно? — Берлах глубоко вздохнул. — Во-первых, оно свидетельствует о том, что Неле и Эменбергер поменялись ролями, что Эменбергер под фамилией Неле был в Штутхофе и проводил над арестантами операции без наркоза; далее, Неле в роли Эменбергера был в Чили и оттуда посылал сообщения и статьи в медицинские журналы; не говоря о дальнейшем: смерти Неле в Гамбурге и теперешнем пребывании Эменбергера в Цюрихе.

Согласимся, что это предположение очень фантастично. Оно возможно только в том случае, если Эменбергер и Неле врачи. Здесь мы поднялись на первую ступеньку, на которой и остановимся. Это первый факт, возникающий в наших предположениях, в этой мешанине возможного и вероятного.

— Если твои предположения верны, ты будешь подвергаться страшной опасности, ибо Эменбергер — дьявол, — сказал Хунгертобель.

— Я знаю, — кивнул комиссар.

— Твой шаг не имеет никакого смысла, — сказал врач еще раз, тихо, почти шепотом.

— Справедливость всегда имеет смысл, — ответил Берлах. — Позвони Эменбергеру. Завтра я поеду к нему.

— Перед самым Новым годом? — Хунгертобель вскочил со стула.

— Да, — отвечал старик, — перед Новым годом. — Затем в его глазах появились насмешливые искорки. — Ты принес мне трактат Эменбергера по астрологии?

— Конечно, — сказал врач.

Берлах засмеялся.

— Тогда давай сюда. Мне хочется узнать, что говорят звезды. Может быть, и у меня все же есть один шанс остаться живым.

Беспокойный больной, к которому медсестры все более неохотно входили в комнату, этот замкнутый человек с непоколебимым спокойствием плел сеть огромной паутины, нанизывая один вывод на другой. Всю вторую половину дня что-то писал, затем позвонил нотариусу. Вечером, когда Хунгертобель сообщил, что комиссар может отправляться в Зоненштайн, в больницу пришел посетитель.

Он был маленьким, худым человечком с длинной шеей. Он был одет в плащ, карманы которого были набиты газетами. Под плащом был серый с коричневыми полосами до предела изношенный костюм, вокруг грязной шеи был обмотан запятнанный лимонно-желтый шелковый шарф, на лысине как бы приклеился берет. Под кустистыми бровями горели глаза, большой нос с горбинкой казался великоватым, а рот совсем ввалился, ибо зубы отсутствовали. Он сыпал с удивительно скверной артикуляцией словами, среди которых, как островки, выплывали знакомые выражения: троллейбус, дорожная полиция — предметы и понятия, по-видимому, раздражавшие человечка до крайности.

Без какого-либо повода посетитель размахивал элегантной, однако совершенно вышедшей из моды — такими пользовались в прошлом столетии — черной тростью с серебряной ручкой… Войдя в вестибюль, он столкнулся с медсестрой, пробормотал извинения и поклонился, затем безнадежно заблудился в отделении для рожениц, чуть было не влетел в родильную, где врач как раз принимал ребенка, а затем споткнулся об одну из ваз с гвоздиками, стоявших перед дверями. В конце концов посетителя отвели в новый корпус (его поймали, как загнанного зверя), однако, прежде чем он вошел в комнату старика, трость попала ему между ногами, вылетела из рук и с грохотом ударилась о дверь палаты тяжелобольного.

— Эти автоинспекторы! — воскликнул посетитель, остановившись, наконец, у постели Берлаха. — Они стоят повсюду. Весь город наводнен полицейскими!

— Ну, Форчиг, — ответил комиссар, осторожно обратившись к нему, — автоинспекторы все-таки нужны, на улицах должен быть порядок, иначе у нас будет мертвецов гораздо больше.

— Порядок на улицах! — закричал своим писклявым голосом Форчиг. — Хорошо сказать. Для этого не требуются автоинспекторы, для этого нужно верить в порядочность людей. Весь Берн превратился в огромный полицейский лагерь, и не удивительно, что пешеходы так одичали. Берн всегда был злосчастным полицейским гнездом, с давних пор он был пристанищем тотальной диктатуры. Еще Лессинг хотел написать о Берне трагедию. Как жалко, что он не написал ее! Я живу уже пятьдесят лет в этой так называемой столице, и трудно описать, каково журналисту, а таковым я себя считаю, голодать и влачить существование в этом жирном, заспанном городе. Отвратительно и ужасно! Пятьдесят лет я закрывал глаза, когда ходил по Берну, я делал это еще в детской коляске, ибо не хотел видеть города, в котором погиб мой отец — адъюнкт; и теперь, когда открываю глаза, что я вижу? Полицейских, повсюду полицейских!..

— Форчиг, — сказал энергично старик, — нам некогда сейчас говорить об автоинспекторах, — и строго посмотрел на увядшего и опустившегося человека, сидевшего, покачиваясь, на стуле и от возмущения моргавшего большими совиными глазами. — Совершенно не понимаю, что с вами произошло, — продолжал старик. — К черту, Форчиг, у вас еще остались на палитре краски. Вы же были настоящим человеком, а «Выстрел Телля», издававшийся вами, был хотя и маленькой, но хорошей газетой. Теперь вы заполняете ее всякой чепухой вроде автоинспекторов, троллейбусов, собак, почтовых марок, шариковых ручек, радиопрограмм, театральных сплетен, трамвайных билетов, кинорекламы, заседаний кантональных советов. Энергия и пафос, с которыми вы выступаете против подобных пустяков, сходны с пафосом «Вильгельма Телля» Шиллера и достойны быть обращенными на более важные дела.

— Комиссар, — прохрипел посетитель. — Комиссар! Не смейтесь над поэтом, над пишущим человеком, который несчастлив уже тем, что живет в Швейцарии и — что во сто раз хуже! — должен питаться ее хлебом.

— Ну хватит, хватит, — пытался успокоить Берлах.

Однако Форчиг свирепел все больше.

— Хватит? — закричал он, вскочив со стула, и, как маятник, заметался от окна к двери и обратно. — Легко сказать, хватит! Что можно исправить словом «хватит»? Ничего. Клянусь богом, ничего! Сознаюсь, я стал смешон, почти так же смешон, как наши Хабакуки, Теобальды, Ойсташи и Мусташи или как их там зовут, заполняющие колонки скучных газет, этих опустившихся героев, которым предстоит бороться с супругами, подтяжками и черт знает еще с чем. Однако кто же не опустился в этой стране, где сочиняют стихи о шепоте звезд в то время, когда рушится весь мир? Комиссар, комиссар, что я только не печатал на машинке, чтобы обеспечить себе человеческое существование! Однако мне ни разу не удавалось заработать больше деревенского бедняка. Мои намерения написать лучшие драмы, огненные стихи и прекрасные рассказы не осуществлялись. Все рушилось как карточный домик. Швейцария сделала из меня Дон-Кихота, борющегося против ветряных мельниц. И я еще должен хвалить свободу, справедливость и газетные статьи, воспевающие общество, которое заставляет людей прозябать, если они посвящают свою жизнь идее, а не сделкам. Они хотят наслаждаться жизнью и не отдают ни крохи, ни тысячной доли своих наслаждений; и как когда-то в тысячелетнем рейхе при слове «культура» взводили курок, так у нас закрывают кошелек.