Лев Гурский - Опасность

Эрнест Резерфорд откашлялся.

– Как вам известно, – начал он, – всю корреспонденцию герра Вильгельма Конрада Рентгена ведет его супруга, фрау Берта. И вот однажды приносят письмо из Канады. Фрау Берта, как положено, вскрывает конверт, достает оттуда дагерротип и маленький надушенный листочек бумаги. На дагерротипе – дама бальзаковского возраста, а в письме – скромная просьба. Ввиду того, что ее, даму, стали беспокоить боли в пояснице, не мог бы знаменитый профессор Рентген прислать ей в конверте несколько своих икс-лучей. Она, дама, верит в современные научные достижения и надеется, что икс-лучи ей непременно помогут…

Пьер Кюри не выдержал и громко расхохотался.

– Прелестно! – захлопала в ладоши Мария Кюри. Рассказчик важно поднял палец, тоже с трудом удерживаясь от улыбки.

– Но это еще не все, – продолжал он. – Фрау Берта берет письмо и дагерротип и несет в кабинет показать мужу. Тот читает послание и, ни слова не говоря, быстро пишет ответ. Фрау Берта заклеивает листок с ответом в другой конверт, надписывает адрес, и послание уходит в Канаду.

На этом месте Эрнест Резерфорд замолчал и, не торопясь, отпил немного из своего бокала. Глоток, еще глоток.

– Месье Эрнест, – жалобным тоном протянула Мария. – Ну, довольно нас с Пьером мучить! Что именно ответил герр Вилли этой женщине из Квебека?

– Ах да, – словно спохватившись, сказал Резерфорд. – Ответ был очень кратким. Профессор Рентген извещал, что не имеет сейчас технической возможности прислать даме по почте несколько икс-лучей, но раз упомянутая дама так верит в современные научные достижения, то пусть присылает герру профессору в конверте свою поясницу…

Мадам Мария Кюри, доктор Сорбонны, прыснула, как девчонка. Ее супруг рассмеялся так заразительно, что и сам Эрнест Резерфорд, поддавшись общему веселью, не смог больше оставаться невозмутимым. На несколько минут дружный смех за столом заглушил робкое треньканье ночных цикад.

– А вы знаете, в чем подлинный смысл этого поучительного анекдота? – спросила у мужчин мадам Кюри, когда всеобщий смех понемногу утих.

– Наверное, в том, что человек уже привык к чудесам науки в наш просвещенный век, – подумав, проговорил месье Пьер. – И теперь человек уверен, что каждое новое открытие может принести ему конкретную пользу в повседневной жизни. Я угадал, Мари?

– Правильно, мой дорогой Пьер, – с улыбкой кивнула мужу мадам Кюри. – Чистой науки, друзья, остается все меньше и меньше. И почему бы не предположить, что рано или поздно и мой скромный труд поможет простым людям…

– И как вы это себе представляете? – полюбопытствовал Резерфорд.

Мария Кюри пожала плечами.

– Пока никак не представляю, – честно призналась она.

Пьер Кюри неожиданно помрачнел.

– Прости меня, Мари, – сказал он. – Но я бы лично хотел, чтобы как раз твое открытие подольше задержалось в области чистой науки. По крайней мере, до конца этого столетия. Потерпишь?

– Пьер, не надо об этом, – с огорчением произнесла мадам Кюри. – Он почему-то считает, – добавила она, обращаясь к Резерфорду, – что в злых руках мой радий может превратиться в оружие, вроде нобелевского динамита. Скажите ему, месье Эрнест, что он ошибается. Ну, пожалуйста!

– Я сам хотел бы ошибиться, – вздохнул Пьер Кюри. – Однако ведь и порох китайцы изобрели не для войны, а для фейерверков. И тот же Нобель наверняка надеялся, что его открытие будет использовано лишь для строительных работ…

– Ваша аналогия весьма условна, – покачал головой Резерфорд. – Радий не способен стать динамитом XX века. Его слишком мало, добыча и очистка его необычайно дороги, а военный эффект его применения я просто не могу себе представить.

– Даже теоретически? – быстро спросил Пьер Кюри. Как видно, проблема эта внушала ему странное, чуть ли не мистическое беспокойство.

Между тем в саду стемнело. Но двое мужчин и женщина за столом вполне обходились без керосиновой лампы. В середине стола, рядом с конфетной вазочкой и опустевшей бутылкой из-под шампанского, был установлен бронзовый штатив. В штативе была закреплена толстая трубка, изнутри покрытая чем-то вроде сернистого цинка. В трубке находился концентрированный раствор радия, принесенный мадам Кюри из своего рабочего кабинета.

– Даже теоретически не представляете? – взволнованно повторил свой вопрос месье Пьер. В сумерках свечение радия казалось необычайно ярким, и ночные бабочки уже затеяли вокруг штатива свой бессмысленный хоровод. Пьер Кюри машинально разогнал рукой назойливых бабочек. Резерфорд только сейчас вдруг заметил, что руки профессора Кюри воспалены и покрыты небольшими язвами, как после тяжелого ожога.

– Да, не представляю, – подтвердил Резерфорд. – Во всяком случае, в ближайшие сто лет нет никаких поводов для беспокойства.

Голос его звучал уверенно, а что он думал при этом, не имело значения.

И отчего нас здесь не любят?! Когда я поздоровался, голос моего собеседника в телефонной трубке был нежен и приветлив. Когда я назвал свою фамилию, приветливость на том конце провода подернулась ледком вежливого недоумения. Когда же, наконец, я уточнил ведомство, которое представляю, температура голоса Павла Валерьевича Куликова, начальника отдела Курчатовского института, упала до абсолютного нуля. До минус двухсот семидесяти трех градусов по Цельсию – если, конечно, школьный учебник физики не привирает.

– Ваше… учреждение интересуется чем-то конкретным? – холодно обронил господин Куликов. Каждое его слово аккуратной отполированной ледышкой вылетало из трубки и со звоном падало на мой рабочий стол. Как будто Куликов был не человеком, а Дедом Морозом или, на худой конец, электрофризером. Особенно убийственной выглядела пауза после первой ледышки: Павел Валерьевич словно бы раздумывал, учреждением ли на самом деле является наш Минбез. Или, может быть, так – местом сходняка преступной кодлы в погонах и без, просто мечтающей свести на нет всех ядерных физиков, которые имели несчастье называться Павликами.

Что вы, господин Куликов, – хотелось мне ответить. – Ну какие у нашего учреждения могут быть конкретные интересы? Мы ведь просто так приходим на службу, открываем телефонный справочник Москвы на любой странице, звоним наугад – вдруг попадется хороший человек. И тогда мы его – цап-царап…

– Увы, господин Куликов, – вместо этого ответил я в трубку. – Дело более чем конкретное. Я занимаюсь убийством вашего бывшего коллеги Фролова и хотел бы поговорить с вами о…

– Понял-понял, – перебил меня Павел Валерьевич. К счастью, уже совершенно нормальным тоном, свободным ото льда. Фамилия Фролов сумела-таки разморозить холодильник. – С этого и надо было начинать. Конечно, приезжайте. Как приедете, позвоните мне из вестибюля по внутреннему, один – семьдесят два, и мы с вами встретимся возле бороды.

– Возле чего? – мне показалось, что я ослышался. Однако господин Куликов, очевидно, счел свое объяснение исчерпывающим и успел повесить трубку. Позвонить вторично я уже не решился, боясь вновь нарваться на морозильную камеру. Ладно, подумал я, как-нибудь разберусь на месте. В крайнем случае, спрошу. Воображение уже мигом нарисовало мне предполагаемое место встречи: что-то вроде столба для объявлений, к которому в качестве опознавательного знака приклеена (прибита?) чья-то борода. Наподобие той что носит наш Дядя Саша, капитан Филиков.

Вспомнив о Филикове, я вышел из своего кабинета и постучался в соседний, с косо висящим номером 19. По всем правилам, здесь должна была находиться комната номер 13, но Дядя Саша заявил с самого начала, что расположение кабинета его устраивает, однако его, Дяди-Сашина, тонкая натура не может работать под несчастливым числом. После этого номерки с небольшим скандальчиком перевесили, и роковая единица с тройкой достались бессловесному многосемейному Потанину, который все равно родился 13 апреля и жил в 13-й квартире. Так что терять ему уже определенно было нечего.

На стук мой никто не ответил, хотя Дядя Саша явно был на месте: его голос, доносившийся из-за двери, трудно было спутать с чем-то иным. Слов, впрочем, не было слышно, да они и не были нужны.

Бу-бу-бу, – жалобно бубнил Филиков. – Бу-бу? Бу… бу… бу…

Несколько секунд я прислушивался к филиковскому бубнежу, простому, как мычание, потом заключил сам с собой пари, открыл дверь и сразу выиграл. Сидя верхом на столе, Дядя Саша с кем-то говорил по телефону. Увидев меня в дверях, он на мгновение зажал микрофон ладонью и прошептал фразу, которую давно следовало бы отлить в бронзе и повесить на двери комнаты номер 19. А именно: «Дай закурить!»

Сам я курю «Кэмел», но для Филикова специально держу дрянную «Приму» – тяжкое и вонючее наследие советского режима. В 90-м, когда с куревом было не просто туго, а хреново, нам отоваривали талоны именно такой отравой. Курить это я все равно не мог, но откладывал про запас, на черный день. И вот теперь с помощью этого горлодера пытался отучить коллегу от злостного попрошайничества. Но, похоже, впустую.