Эдуард Тополь - Чужое лицо

10

Какое время суток диктует нам радикальные решения? Конечно же, ночь.

Днем Вирджиния бродила по солнечно-жаркому Вашингтону, уже просохшему после дождя, зашла в Национальный музей искусств и долго гуляла по выставке Родена, почти забыв о том выборе, который ей нужно сделать. А если еще точнее – она уговаривала себя забыть на время об этой проблеме. Потому что она даже приблизительно не знала, как, с какой стороны решать ей эту задачу. В музее она примкнула к какой-то экскурсии и внимательно слушала торопливый рассказ молоденького экзальтированного экскурсовода – тот рассказывал, что, когда Роден получил заказ на памятник Бальзаку, он первым делом отыскал старика портного, который когда-то шил Бальзаку всю одежду. В старых конторских книгах этого портного сохранились все бальзаковские мерки, и Роден заказал старику те же костюмы, которые тот шил для Бальзака.

Потом Роден нашел в Париже мясника, которому эти костюмы пришлись точно впору, и так получил бальзаковского двойника. И стал лепить бальзаковскую фигуру – сначала голого. На выставке было несколько фигур голого Бальзака – пузатого, с мощным торсом и какой-то величественной надменностью даже в этом огромном, действительно «бальзаковском» животе. Но одна скульптура поражала зрителей дерзостью и точностью выраженной в ней почти хулиганской идеи – мощная голая бальзаковская фигура стояла на постаменте, широко расставив ноги, выпятив пузо, надменно отведя чуть назад крутые плечи и двумя руками опираясь на свой торчащий из-под пуза пенис. Так на всех картинах средневековых художников рыцари держат руки на эфесе своей шпаги, как на главном мужском оружии.

У Родена Бальзак не просто держится за пенис, нет – мощь бальзаковского таланта опирается на это место, как на корень знания всех человеческих комедий. И даже без головы, только торсом и этим уверенным жестом скульптура несет свою торжествующую насмешку над так называемой сложностью и утонченностью бытия. А затем, вылепив крупную орлиную голову Бальзака и приладив ее к голому торсу, Роден укрыл бальзаковскую наготу длинным, с величественными складками плащом, но сохранил под плащом ту же позу…

Вирджиния долго бродила по выставке, восхищаясь мощью роденовского таланта, десятками других знаменитых скульптур, все вспоминая замечательную, ироническую насмешку мастера над сутью нашей жизни. Ей и невдомек было, что с той минуты, как она простилась с Купером и вышла из отеля побродить по Вашингтону, за ней по пятам идут два агента CIA и что не только для себя, но и для них она устроила эту экскурсию по роденовской выставке.

Вернувшись вечером в отель, она еще не приняла никакого решения – точнее, ей казалось, что не приняла. Она поужинала в том же ресторане, приняла душ, посмотрела по телевизору новости и какой-то фильм, все еще откладывая минуту, когда надо сказать себе: «Ну, как же быть? Да или нет?», позвонила домой, Марку. Она загадала – если Марк дома в этот вечер, если он ждет ее, она… да, она откажется от приключения. Но Марка, конечно, дома не было. Она взглянула на часы – там, в Лос-Анджелесе, всего-навсего семь вечера, он мог задержаться где-то. Но уже и не веря в то, что он будет дома позже, она все же отложила решение еще на час, а потом и еще, но, когда в час ночи по вашингтонскому времени, то есть в десять по времени того побережья, оператор сказал ей «телефон не отвечает», она знала, что утром скажет Куперу и Мак Кери свое «да». Да – потому что это «да» открывает ей какую-то другую жизнь, а не плесень ее прежнего существования. Да – потому что вот и она кому-то нужна, каким-то людям, которые будут от нее зависеть. А не то что этот Марк, который просто пользуется ее постелью и ее холодильником.

В восемь сорок Мак Кери получил рапорт о вчерашнем дне и сегодняшней ночи госпожи Вирджинии Парт. Она не заходила в советское посольство, не встречалась ни с одним посторонним человеком, а уж тем более русским, и только трижды за ночь пробовала дозвониться к себе домой. В 9.00 Мак Кери уже был в отеле «Кэпитол-Хилтон» и снизу по внутреннему телефону набрал ее номер:

– Доброе утро, госпожа Парт. Это Мак Кери. Как вам спалось?

Ставинскому сняли повязку, и доктор Лоренц сказал:

– Открывайте глаза. Смелей! Теперь вы увидите мир новыми глазами!

Ставинский разжал веки, и они открылись без боли. Ничего особенного в мире не произошло. Был обычный солнечный день – 26 сентября. За окном его палаты красногрудая птица села на ветку клена и с любопытством заглядывала через окно в палату, наклоня голову влево. Ставинский передразнил ее, тоже наклонил голову и посмотрел на птицу, потом усмехнулся и попросил зеркало.

– Рано еще, – сказал ему Лоренц. – У вас нормальные глаза, не беспокойтесь. Через три дня снимем повязку с носа и тогда любуйтесь собой сколько угодно. А сейчас приготовьтесь – к вам гости.

– Кто? – удивился Ставинский.

– Ваша жена.

– Жена-а?! Какая жена?

– Ну, это вам лучше знать – какая из ваших жен, – улыбнулся Лоренц и вмеcте с медсестрой вышел из палаты.

Ставинский бегло оглядел палату – чисто ли убрано? Вот те раз, эти деятели уже нашли ему жену, ну и темпы! Сейчас подсунут какую-нибудь кадровую шпионку, у которой на морде написано, что она разведчица. И завалят все дело. Открылась дверь, и в палату вошел Мак Кери, а с ним… Ставинский зажмурился. Он еще не понял, что с ним произошло, но какой-то внутренний страх, ужас, смятение памяти вытолкнули из глубин его подсознания совсем другой образ и другое лицо. Хотя нет – именно это лицо и именно этот образ, ведь он потому и зажмурился. вмеcте с Мак Кери в палату вошла его мать, его тридцатилетняя мама, – он не мог ошибиться. То же спокойно-округлое лицо с глубокими карими глазами, те же губы, нос, волосы, нет – эти приметы ничего не передают, конечно. Но это была именно та, самая светлая и самая обиженная им женщина в мире, которую он уже давно не вспоминал, которую он похоронил семнадцать лет назад на саратовском кладбище, которую…

– Привет! – сказал Мак Кери, заставляя Ставинского вынырнуть из детства. – Как самочувствие?

Усилием воли Ставинский заставил себя открыть глаза. Да, она похожа на его мать, хотя со второго взгляда он уже видел и различия: у нее несколько иной оттенок кожи, нет ямочек на шеках, и волосы чуть темней, – но все-таки она похожа на его маму и даже – на бабушку.

– Я хочу вас познакомить. Господин Роберт Вильямс – госпожа Вирджиния Парт. То есть с сегодняшнего дня она уже не Парт, а тоже Вильямс. Вот документы о регистрации вашего брака. Присаживайтесь, Вирджиния…

Вирджиния смотрела на этого лежащего человека, на белую повязку, пересекающую его лицо, и не могла понять, откуда – из его ли темных, выразительных глаз – хлынуло на нее странное беспокойство. Они не сказали еще друг другу ни слова – ни по-английски, ни по-русски, она практически еще не видит его лица, и все-таки что-то тронуло ее душу. Жалость, что ли?

Она села. Она не знала, что говорить, и он молчал, и только Мак Кери, как мог, скрашивал неловкость этой паузы.

– О'кей, господа! Пока вы будете привыкать и приглядываться друг к другу, я доложу вам, как идут дела. За эти дни, мистер, мы нашли вам не только жену, мы нашли вам новое имя и новую биографию. Это была непростая работа, но зато для советских у вас теперь настоящая американская фамилия и американская биография. Вы теперь доктор Роберт Вильямс. Подлинный Роберт Вильямс – зубной врач – имеет свой кабинет в Потомаке, штат Мэриленд. Это близко к Вашингтону, но я не думаю, что советские, оформляя ваши документы, приедут в Потомак проверять доктора Вильямса. Но позвонить они ему могут, и он знает, что им отвечать. Во всяком случае, другого одинокого зубного врача у нас под рукой нет. В день вашего отъезда он тоже уедет в отпуск, во Флориду, так что его телефон будет отвечать, что доктор в отъезде. Завтра Вирджиния поедет в советское посольство и, как новобрачная, попросит ускорить оформление виз. Ведь вы только что поженились и спешите в свадебное путешествие. Так что, господин Вильямс, вот вам биография этого доктора, тут двенадцать страниц текста по-русски и по-английски – теперь это ваша биография, и вы должны выучить ее наизусть до мельчайших подробностей. Вирджиния ее уже знает, но ей-то подробности ни к чему – ведь вы только поженились и знаете друг друга недавно. А о себе она вам сама расскажет, ей выдумывать нечего, она играет сама себя. Да, я забыл вам сказать, сэр, что мы точно выполнили вашу просьбу – ваша жена из Голливуда и говорит по-русски. Вы довольны?

Половину того, что сказал Мак Кери, Ставинский пропустил мимо ушей. Роберт Вильямс так Роберт Вильямс, какая ему разница. Хоть груздем назови, лишь бы положили в лукошко. Мельком он все же отметил их смекалку – молодцы, что нашли этого зубного врача, его коллегу. Мало ли что может возникнуть в дороге, но уж зубного врача он всегда сможет изобразить. Всю остальную болтовню он почти не расслышал, он смотрел на Вирджинию. Что думает сейчас о нем эта женщина, так похожая на его мать в молодости? И что думала бы сейчас о нем его мама? Мама бы заплакала, конечно, узнав, на какой риск он идет. Мама попыталась бы его отговорить, запретила бы – но разве он когда-нибудь слушал ее запреты? Сколько глупостей он совершил из-за этого, в какие только не попадал передряги! Мама так хотела, чтобы он выучился на врача. Но после третьего курса медицинского института он бросил медицину и ринулся на телевидение – славы ему захотелось! И вот – мама снова оказалась права – жизнь заставила его быть зубным техником, а теперь заставляет быть и врачом – липовым, правда. И, не отрывая глаз от Вирджинии, Ставинский-Вильямс дал себе слово: по приезде в Россию при первой возможности съездить в Саратов на мамину могилу.