Юрий Слепухин - Южный Крест

— По-моему, это счастье, что мы друг друга узнали. Дело ведь не в сроках, Дуня. Можно прожить вместе много лет, ни разу не испытав… ничего настоящего. И можно за одну неделю пережить такое, что потом хватит тепла на всю жизнь. У нас с тобой это было… помнишь — этой весной, в пампе… И это уже навсегда, Дуня, этого у нас с тобой ничто не отнимет — ни годы, ни расстояния…

— Да, да, — она улыбнулась, смаргивая слезы, — это навечно, ты прав, и еще знаешь что? Для меня это — особенно, еще потому, что я через тебя словно прикоснулась к России, милый, тебе не понять, как это много…

Глубоко в недрах судна что-то приглушенно зарокотало, взвыло, повышая тон, и взорвалось вдруг мощным железным ревом, от которого по полу и по переборкам пробежала короткая дрожь вибрации; потом снова стихло. Дуняша посмотрела на Полунина испуганно и вопросительно.

— Двигатель проворачивают, — сказал он. — Здесь дизель-генераторная установка, поэтому такой шум…

— Что, разве уже?

— Наверное нет, не думаю…

Он встал, перегнулся через столик к иллюминатору: погрузка, пожалуй, действительно уже кончилась — машины ушли, причал был пуст, у трапа жестикулировали, столпившись, портовые грузчики-стивидоры; один, заткнув за кушак кожаные рабочие рукавицы, пил воду из глиняного поррона, держа двугорлый кувшин над запрокинутой головой и ловя тонкую струю ртом, как это делают галисийцы. Возможно, впрочем, они ждали новых машин.

— Минутку, я сейчас узнаю, — сказал Полунин, — побудь здесь…

Он вышел в салон, передние иллюминаторы которого выходили на палубу, и увидел, что матросы закрывают трюм лючинами.

— Что, погрузка кончена? — спросил он у моряка, решавшего за столиком кроссворд в старом «Огоньке».

— Все уже…

— А когда отходим?

— Да не знаю, как там портовые власти, сейчас у капитана сидят. С лоцманом, что ли, задержка. Вы не подскажете — столица древнего государства в Южной Америке, пять букв, вторая «у»?

— Куско, — ответил Полунин и вышел из салона.

Дуняша встретила его тревожным взглядом.

— Грузить кончили, но пока еще неизвестно, когда уйдем. Ты спешишь?

— Нет-нет, нисколько… Но только выйдем на воздух, здесь душно.

Они поднялись наверх, где стояли огромные изогнутые рупоры вентиляторов машинного отделения. Палубная команда внизу растягивала брезент по крышке закрытого уже среднего трюма. Был шестой час, солнце висело над крышами корпусов Морского госпиталя, ярко освещая косыми лучами белую надстройку танкера, медленно идущего вдоль восточного мола к выходу на внешний рейд. Со стороны гидроаэропорта пролетела с надсадным гулом двухмоторная «Каталина» и стала разворачиваться, медленно набирая высоту и волоча за собой изогнутые хвосты дыма.

— На такой штуке я летал зимой в Асунсьон, помнишь?

— Помню… — Дуняша, быстро оглянувшись, на миг прижалась щекой к его плечу. — До сих пор не могу простить себе того случая…

— Какого случая?

— Ну, в тот вечер, когда ты прилетел, — ты мне позвонил в пансион, помнишь, и хотел, чтобы мы поехали к тебе, а я отказалась. Ты еще сказал, что замерз — ты тогда полетел в тонких туфлях, — а я стала читать по телефону какие-то глупые стихи…

— Стихи были ничего, — Полунин улыбнулся. — Я их, конечно, потом забыл, но тогда они мне понравились.

— Ох, я была такой дрянью тогда… я вообще часто бывала дрянью, но тогда особенно…

Мимо прошел озабоченный старпом, неловко поклонился Дуняше и извиняющимся тоном сказал, что пора бы уже пить чай, но сегодня все расписание сбилось.

— Теперь уж, наверное, только когда выйдем, — добавил он и исчез по своим делам.

— Жаль, — сказала Дуняша, — я бы хотела увидеть всех твоих компаньонов по плаванию. A propos, что значит «волосан»?

— Понятия не имею. Откуда это?

— Слышала от матросов — там, на деке — один сказал другому: «Волосан ты, Федя». Какая-то идиома, вероятно, нужно записать в карнэ… Впрочем, что это я глупости всякие болтаю, — расскажи о себе, милый, как ты жил это время, как тебе плавалось?

— А ты откуда знаешь, что я плавал?

— Княгиня сказала в церкви, откуда же еще! Твой Мишель, говорит, сбежал в Южную Африку, любопытно знать, за кого он — за англичан или за буров… Решительно уже ничего не соображает, старая химера. О, а потом еще лучше! Звонит мне однажды утром: «Ты уверена, что его не съели зулусы? » Помилуйте, говорю, ma tante [77], какие зулусы? Но что толку — ее разве переубедишь. А ты действительно был в Африке?

— Да, первым рейсом. Потом ходили в Европу — Гамбург, Бордо… Кстати, я виделся там с Филиппом.

— Vraiment? [78] Как интересно. И что ты узнал по поводу этого свиньи Дитмара — надеюсь, он уже гильотинирован?

— Черта с два. Еще и не судили, следствие не окончено. Да в любом случае никто его не отправит на гильотину. Даже если признают виновным, отделается несколькими годами тюрьмы, а отсидит и того меньше — до первой амнистии…

— Да, вот тебе и наша французская жюстис [79]. Бог с ним, впрочем, возможно, он уже наказан угрызениями совести — если она у него есть, что тоже вопрос. Скажи, а Маду женился на этой своей ужасной переводчице?

— Женился. Теперь собираются вместе в Египет, его посылает туда какой-то парижский журнал.

— Не знаю, можно ли поздравить Маду, но за нее я рада — он такой приятный господин. В тот день, помнишь, когда они у нас обедали…

Голос у нее вдруг прервался, она умолкла, не договорив фразу. Полунин, тоже глядя в сторону, кашлянул.

— Да, он… отличный парень. Жаль, встреча у нас какая-то получилась скомканная — он торопился…

С расположенной ниже шлюпочной палубы слышались громкие разговоры и смех столпившихся там пассажиров и провожающих; голоса стали приближаться — кто-то поднимался сюда, наверх.

— Идем, посидим еще в твоей кабине, — сказала Дуняша, избегая встретиться с ним глазами. — Там очень мило, ужасно люблю дерево в интерьерах — оно такое теплое…

В каюте они застали Оганесяна, который распаковывал свой чемодан. Испуганно поздоровавшись с Дуняшей, странствующий доктор пробормотал, что он только на минутку, и скрылся за дверью, взяв бритвенные принадлежности.

— Этот мсье едет с тобой? Какое странное лицо — подозреваю, что он не совсем русский… Когда вы будете в Петербурге?

— Через месяц.

— Никуда не заходя?

— Кажется, в Дакаре будут брать дизельное топливо. Дуня, послушай… Очень хорошо, что ты приехала, что мы можем поговорить. Наверное, я сам должен был это сделать… вчера. Просто не решился. Дело вот какое. Я бы не хотел, чтобы у тебя оставалось чувство вины передо мной. Ты говоришь — пришла, чтобы объяснить. Получается так, вроде ты пришла оправдаться, но тебе не в чем оправдываться передо мною. Пожалуйста, пойми это. Если кто и виноват, то это я…

— Ты — виноват? Но в чем?

— Во всем, Дуня. Я тут недавно думал… И еще раньше — после разговора с Филиппом — впрочем, нет, неважно. Я вот что хочу сказать… Когда люди встречаются — вот так, как мы встретились с тобой, — рано или поздно наступает момент, когда мужчина должен принять какое-то решение, взять на себя ответственность. Я этого не сделал. Сделал, вернее, но уже слишком поздно. Не знаю, действительно ли ты чувствовала себя со мной, как пещерная женщина за спиной мужчины, но я-то им не был. Пещерный мужчина в подобной ситуации хватался за камень и разбивал сопернику череп — или, во всяком случае, не подпускал его близко к своей пещере. Если бы я с самого начала внушил тебе уверенность, что именно так и будет, то сейчас здесь, — он указал на койку доктора Оганесяна, — лежали бы твои вещи. Все зависело от меня. А я — я тебя просто упустил, понимаешь, я слишком долго смотрел на наши с тобой отношения как на что-то… Ну, временное, случайное, что ли. Я думаю, ты и сама это заметила…

— О нет, я…

— Погоди, дай мне кончить. Я хочу сказать, что если тебе стало вдруг ясно, что Владимиру ты нужнее, чем мне, то это не только потому, что я — как ты говоришь — сильный, а он слабый. Тут важнее другое: я сам ни разу не дал тебе почувствовать, что ты мне нужна по-настоящему. Я, видишь ли, сам ничего не понимал, — понял только потом, слишком поздно. А наверное, все-таки, отношения между мужчиной и женщиной именно этим и держатся — сознанием взаимной необходимости…

— Ты хочешь сказать, что недостаточно меня любил?

— Нет, я хочу сказать не это. Да и потом, что значит — достаточно, недостаточно… тут ведь нет четких параметров, которые можно замерить. Я тебя любил и люблю — уж сейчас-то зачем бы мне притворяться, наверное проще было сказать: «Да, извини, мы оба ошибались… » Мы ни в чем не ошибались, Дуня, но это мое чувство просто не сумело занять того места, которое любовь должна занимать в жизни…

— В чьей жизни, Мишель? Ты рассуждаешь слишком… абстрактно! Для мужчины, я думаю, любовь всегда будет — как это сказать — ну, на втором плане. У женщин иначе, применительно к женщинам ты прав, но… поверь, мы прекрасно понимаем эту разницу, я нисколько не была на тебя в обиде. Я, правда, не знала тогда, чем ты занимался, но я хорошо знала другое: у мужчины его дела, какие бы они ни были, всегда на первом плане, а любовь он держит где-то там…