Владимир Югов - Одиночество волка

Вертолет шел над западным выступом полуострова. Изгибаясь, внизу бежала маленькая речушка Карасавай. Пассажиры насупленно молчали. Старик-снабженец, возвращавшийся с Большой земли из отпуска, вчера, в пьяном откровении, рассказывал, за что попал сюда. Пятнадцать лет назад, тогда мужчина в соку, убил он полюбовника своей жены, некоего Митьку. Случилось это во время сенокоса. Убивал он Митьку косой. «Голову Митькину она подхватила и долго никому не отдавала, пока не приехала милиция»… Старик бубнил об этом себе под нос и заедал водку помидором, купленным в Москве на базаре. Теперь он, после отсидки, живет здесь. С ним старушонка. Готовит и стирает ему портки. А та, первая жена, проживает все в той же деревне, вдовует. Главное, дети тоже с ней не живут, считают — отец был прав, не блуди…

Журналист Квасников ехал на север в командировку, он, вспомнив Анну Каренину, развернул целый трактат по проблеме семьи и положении женщины в семье и обществе. Выпив порядочно, мужики с его жидкой, лежащей на яви, теорией не считались, и он горячился: снабженец хотя бы должен понять, что даже Каренин не только простил жене свои обиды, но оказался способным проявить великодушие к ее, если говорить попросту, Митьке.

Оба они — и убийца, и теоретик — теперь сидели рядом. Вертолет болтало, и Квасникова кидало порой к груди убийцы, и он дышал его перегаром.

После того, как вышли из вертолета, упал в снег здешний человек Иван Хатанзеев — истосковавшийся по родной земле. Упал вроде нарочно, а руки машинально сгребали снег: и два года, оказывается, длинная служба.

Первый пилот Кожевников, рыжий парень в лихо сдвинутой на затылок белой заячьей шапке, земляк Хатанзеева, проходил мимо.

— Маманя дома, гляди, сто раз выбегала? — Приятно осклабился. Ладонь приставит козырьком и глядит, а?

— Старушка-мать ждет сына с битвы, — присел на корточки и щелкал фотоаппаратом Квасников.

В шагах ста — аэровокзал. В густо засиненном воздухе, не похожем на воздух пасмурного утра и осеннего вечера, виднелся обыкновенный деревянный дом. На крыше — желтая большая труба. К деревьям, голым и черным, протянулись провода. Где-то в овражке чихает движок. Свет попадает на присмиревшие деревья за домом. Они красные на макушках. На разлапистой сосне хлопьями пристроился снег.

— Ну, мужики! — Старик Вениамин Харитонович поглядывал на Хатанзеева. — В вокзал, что ли, попрем?

— Зачем? — недавний солдат отряхивался от снега. — Или северный ветерок бьет русского мужичка?

Прямо на снегу он стал накрывать стол. Ваня всем так и говорил: выйдем на моей земле — загуляем! Ловко нарезанная колбаса укладывалась стопочками рядом с подмерзающими дольками лука. Бутылку спирта вынули из вещмешка. Она приятно побелела.

Все стояли в нетерпеливом ожидании. Стол постепенно становился царским. Кравчий Ваня старался не упасть в глазах общества — подрезывал сала, разворачивал крупные свежие помидоры, которые, видно, умненько сохранил, открыл две банки с маринованными огурцами.

— Тешь мой обычай! — Поглядел на старика. — Садись в головах! Ты тут долго был! — И вдруг присмирел: — Я два года, товарищ старшина, — это уже к недавнему своему старшине, которого вез к себе, — все это видел во сне! Вы рано утром будите нас: «Падйоом!» А я еще бегу да бегу по снегам. И каждый раз туда, туда! — Махнул рукой в сторону от вокзала.

— Шоб ее разбомблило, Ваня, эту твою землю.

Старик Харитон Вениаминович тяжело вздохнул.

Миша Хоменко, новоиспеченный на севере летный диспетчер, следовавший этим же рейсом, уловил в слове разбомблило родные мотивы и нервно рассказал, как его недавняя квартирная хозяйка ругала мужа: «Ханыга! Не можеш питы два видра андрациту прынесты? Я, баба, повынна их перты? А ты, ледарцуга, на лисапеди не хочеш прывезты?». Голос у Миши был трогательно чувствителен.

Квасников вынул блокнот и записал для себя свежие слова, переспрашивая, что такое перты. Недавний киевский студент отвечал хмуро: ему с самого начала не нравилась эта земля, выпавшая в последний день институтского распределения.

Пошла по кругу прилипающая к ладоням алюминиевая кружка.

Квасников, оказалось, неразведенного спирта не пил. Старик этого ему не простил, презрительно сплюнув в снег. Квасников ринулся к кружке, чуть прикрыл глаза, опорожнив спирт до дна, и долго, высокомерно глядя на всех, особенно на старика, дул в пустынную тундру. Там все лежало тихо и спокойно. Там лежал и поселок по имени Самбург, куда они все направлялись.

К поселку Самбург навострил лыжи Алексей Духов, или попросту Леха. Это потом у него будут чистые ксивы, жена, которая любила когда-то человека, разбившегося на гоночном автомобиле. А тогда — дальняя дорога да неизвестность.

Все можно, конечно, изменить. Ощериться, к примеру, пригладить ежик, осушить непокорность в глазах. Хуже с пальцами и плечом. На пальцах навеки запеклись зеленые буквы выколок: К, М, П, Р, С, Т, Д. Шалости детства. Начальные буквы имен девочек улицы, на которой когда-то жил. Ни Катя, ни Рита, ни Светлана не любили его, да и он их тоже не любил. Другое дело М. Тут разговор особый, длинный.

Его взяли прямо из казармы и повели на первое следствие по поводу избиения первогодка. Следователь, непрерывно дымящий сигаретой, сказал ему, что есть еще две нераскрытых кражи. И нервно предложил взять их в долю к своему преступлению. Леха, или подследственный, с недоумением взглянул на него и покачал головой. Ни о чем плохом не думая, он по просьбе следователя, полез, взгромоздившись на табуретку, прикрыть слишком широко открытую форточку. И потом лежал на цементном полу, еще не поняв, что же произошло. Пожалуй, в эти секунды он окончательно потерял веру не только в светлое будущее, но и в самое красивое настоящее. Леха валялся на цементном полу, выплевывая изо рта сгустки крови, а следователь тыкал себе в рот очередную сигарету дрожащей рукой и предупреждающе гудел: «А ты думал как! Тебе только бить? Ты думал, с тобою панькаться будут?»

Автор должен рассказать правду об этом Новичке и его избиении. Духов знал Бориса Козлова (Козла) и до армии. Всегда при деньгах. Папаша, кажется, вечно ездил на «Волге», он возглавлял какую-то автоконтору. Мать у Козла работник торговли. Майор, допрашивавший Алексея, вдруг сказал: Козлы приперли одежку на личную лейблу командира полка, а разные дефициты и теперь никак не разделят.

Зачем сказал? Чтобы Духов понял: конец?

Козел-младший убежал из казармы в одном исподнем, сел на электричку и, как не замерз, необъяснимо. Стояла сорокаградусная холодина. Козла действительно ударили, но не Духов, а Степа Довгань. Ударил за дело. Вечерочком на кухне они соорудили чифирчик. А что? Их вот-вот должны были прицепить к эшелону, которому одна дорога — южная…

Козел выложил все замполиту. Было их пятеро, и всем им хотели пришить дело — мол, губят здоровье и не хотят южной дороги. Это они-то?! До чертиков надоела муштра, они рвались туда…

Зачем было трогать эту паскуду? Козла — не Степу, не других, забраковали. Духов загремел в тюрягу из-за «обувки» к лейблу и всякого дефицита. Духов просился: отправьте с ребятами, буду вечно обязан! Показательно — отправили к жуликам и ворам.

Степу и еще двоих убило на войне. Духов их не продал. Знал бы заложил. Может, остались бы живы? Козел ходит по городу оглядываясь, а Степа, Веня Копысов и Артык Джалалов лежат в жаркой земле дружеской нам страны. Лишь Духов с отбитыми почками и Коля Смолярчук обойдены смертью.

Ладно!

Самое-то страшное, что Духов и Волов — последний старшина Хатанзеева — служили поначалу в одной части.

В аэропорту у них проверяли документы. Вахитов — начальник тюрьмы приехал сюда лично. Он знал первого пилота Кожевникова и по секрету поведал ему: ушел среди белого дня здешний Духов. Три дня уж как ушел и ни слуху ни духу.

— Может, в болотах, — каюк? — У Кожевникова рябое лицо застыло: хотелось угодить знакомому.

— Не-е. — Вахитов без пяти минут пенсионер. Узнав о побеге Духова, говорят, сел в кресло и помельчал.

Почему-то пристальнее всего приглядывались к Волову. Вахитов и так и этак вертел его паспорт. Наконец, спросил:

— Где же ты родился-то? Чё тебя в наши края-то понесло?

Шут знает, где Волов родился, записан в Киеве. Мать рассказывала по-разному. То, мол, поехала поступать в техникум в Житомир и там встретила майора. Преподавал якобы военное дело. Рост у него был метр девяносто шесть, это мать точно помнит. Она говорила, что обожает мужчин крупных, устоять перед ними не может. Так и появился-де Сашка. По второй байке: вроде он инженер, у которого умерла жена. Все там было в счастье и в ладе. Инженер любил ее лучше, чем первую жену, не стеснялся об этом говорить.