Валерия Вербинина - История одного замужества

– Значит, все-таки любовник? – настойчиво спросил Игнатов.

– А больше просто некому, – с достоинством отозвалась Клавдия Петровна. – Конечно, когда Матвей Ильич развивал свои теории насчет убийств, его слушали десять человек, не считая жертвы. Кого еще можно подозревать? Сам Матвей Ильич и его жена, безусловно, вне подозрений, это абсолютно приличные люди. Их друг господин Чаев – тоже. Башилов и его дочь встретили Панову только в доме Ергольского, как выяснилось за ужином, прежде они ее не знали. Я и мой брат никого не убивали, потому что находились здесь, верите вы в это или нет. Сын Пановой явно не был в восторге от ее поведения, но взять револьвер и убить родную мать – нет, это просто немыслимо. Его приятель Серж все время переглядывался с Натали Башиловой, и, конечно, мать его друга интересовала его меньше всего на свете… Так что, с какой стороны ни посмотри, у вас только двое подозреваемых: муж и любовник. – Клавдия Петровна перевела дыхание. – Я не верю, что это был Анатолий Петрович – хотя бы по тем причинам, которые вам только что изложил Николай Сергеевич. Наконец, он просто не такой человек, чтобы хладнокровно застрелить свою жену и… и обставить все, как театральную мизансцену… Нет, как вам угодно, но для такого нужен совсем другой характер. Нужен, знаете ли, такой молодой цинизм… и меня вовсе не удивит, если этот Ободовский постарается все свалить на Матвея Ильича…

– Почему? Разве у господина Ергольского была хоть малейшая причина желать зла госпоже Пановой?

– Нет, конечно, причин никаких не было, но вы же понимаете… Все эти истории с убийствами вчера придумал именно он, и когда людям станет известно… Мало ли что они будут говорить…

– Вы хотели бы что-то добавить? – учтиво осведомился следователь, заметив тень иронической усмешки, которая несколько раз проскользнула по губам поэта в то время, как его родственница говорила.

Свистунов насупился.

– Добавить? Ну, если вам так угодно… Только на вашем месте я бы не исключал и сынка.

– Николай Сергеевич! – возмутилась передовая дама.

– Сами знаете, какова нынешняя молодежь, – объявил поэт, глумливо ухмыляясь. – Никаких идеалов, полное отрицание всего и вся. Так что лично я бы не удивился, если бы узнал, что Павлуша Колбасин нашел где-то в доме револьвер и того, пустил его в дело, вдохновленный рассказом этого бумагомараки…

– Глупости ты говоришь, ей-богу, – решительно промолвила Клавдия Петровна. – И Павлуша, и Серж – совершенно приличные молодые люди. – Тут она увидела совершенно неотразимый довод и не замедлила броситься в атаку: – Ты сам, по-моему, начитался романов Ергольского, если так легко можешь предположить, что Павлуша убил свою мать…

– Я? Да чтобы я читал его книги? – фыркнул поэт. – Еще чего не хватало!

– А кто у меня выпрашивал журнал с продолжением его повести? – напомнила злопамятная Клавдия Петровна. – Кто говорил, что это-де чепуха ужасная, но сам он ни за что не уснет, пока не узнает, чем все закончилось?

Николай Сергеевич мученически закатил глаза и стал многословно все отрицать, затем нечувствительно скатился к оправданиям, а затем сознался, что читал Ергольского только раз, – не считая нескольких предыдущих, – и остальных, которые не в счет, потому что его романы забываются сразу же после прочтения, – а так Матвей Ильич все равно не писатель. Иван Иванович терпеливо слушал, не вмешиваясь в разговор. «Однако любопытные на этот раз попались свидетели… Дама мыслит весьма хаотически, но руки в карманах заметила именно она. Ее родственник, похоже, человек более реалистичного склада, но, как всякий эгоист, не видит ничего, что не относилось бы к нему лично. Да, трудное, трудное будет дело…»

Наконец спорщики угомонились и, вспомнив о присутствии следователя, повернулись к нему.

– Если вы не возражаете, я бы хотел вернуться на террасу, – сказал Игнатов. – Или можем перейти в гостиную. Я заполню протокол, вкратце пересказав в нем суть нашего разговора, а вы его подпишете.

– А вы разве уже не записали все, что вам надо? – удивился поэт. – Вы же все время что-то писали, я видел…

– Нет, это заметки для себя, а сейчас мы заполним бумаги по всей форме. Так полагается.

Клавдия Петровна смутно подумала, что заполнение бумаг займет много времени, но возражать не посмела. Все трое вернулись на террасу, где следователь присел к столу и, задав несколько уточняющих вопросов о возрасте, сословии и вероисповедании собеседников, своим мелким, стремительным, но тем не менее весьма разборчивым почерком заполнил две страницы – по одной на каждого свидетеля.

– Прошу вас внимательно все прочитать и подписать, если вы согласны с написанным, – промолвил Иван Иванович, на глазах вновь превращаясь в обыкновенного молодого человека, который тут только по долгу службы и который и в мыслях не имел никого беспокоить.

Признаться, если бы передовая дама нашла в тексте орфографическую ошибку или хотя бы запятую, которая стояла не на своем месте, она бы не преминула указать посетителю на его оплошность; но все буквы и знаки препинания стояли там, где надо, и Клавдия Петровна поневоле заключила, что следователь Игнатов знает свое дело и знает его хорошо. Что касается Николая Сергеевича, то он пробежал глазами строки и подписался, не вступая ни в какие пререкания.

Только возвращая следователю подписанные показания, хозяйка дома спохватилась, что не спросила у него самого главного.

– Скажите, – проговорила она, волнуясь, – вы уже арестовали Ободовского?

– Это будет затруднительно, – спокойно отозвался Игнатов, пряча листки в папку и убирая ее в портфель. – Видите ли, против Иннокентия Гавриловича пока нет никаких улик.

И, оставив своих собеседников осмыслять это сногсшибательное заявление, он вежливо поклонился на прощание и удалился.

Кучер ждал его у крыльца. Старая белая лошадь, запряженная в двуколку, помахивала хвостом, отгоняя мух.

– К Матвею Ильичу Ергольскому, – распорядился Игнатов, заняв свое место в двуколке. Кучер хлестнул лошадь, застучали колеса, и обветшалый помещичий дом, окруженный вековыми деревьями, стал медленно уплывать прочь.

Сейчас, пожалуй, самое время вывести на сцену новое лицо, которое до поры до времени держалось в тени. Лицом этим является не кто иной, как управляющий усадьбой «Кувшинки», Франц Густавович Юнге.

По рождению Франц Густавович был австриец, но в России его так часто называли немцем, что он однажды перестал спорить, справедливо сочтя, что время, потраченное на уточнение его национальности, можно с куда большей пользой потратить на что-нибудь другое. Для него Вена была лучшим городом на свете, венские пирожные – самыми вкусными пирожными в мире, и, само собой, никто не мог сравниться с австрийскими композиторами. Как так могло случиться, что судьба занесла его в Россию, где он жил уже второй десяток лет, он сам затруднился бы объяснить. Причем все та же судьба, которая словно нарочно выбирала для нашего героя самые прихотливые пути, заставила его сначала побыть музыкантом какого-то мелкого оркестра, потом учителем музыки, потом учителем немецкого, бухгалтером, снова учителем, на сей раз латыни, и в конце концов – управляющим. К чести Франца Густавовича стоит отметить, что со всеми своими профессиональными обязанностями он справлялся безупречно и что, если бы судьбе угодно было назначить его поваром, министром или главнокомандующим, он бы и тут не ударил в грязь лицом.

Впрочем, в данный момент он был всего лишь управляющим одного из имений богатой дамы, которую звали баронессой Корф. Устав воевать с предыдущим управляющим, который жил по принципу «не украдешь – не проживешь», она уволила его и наняла Франца Густавовича, который навел порядок, по первому требованию хозяйки представлял ей образцовые счета и вообще поставил дело настолько хорошо, что уже на второй год ему прибавили зарплату. Франц Густавович, который был уже мужчиной на пятом десятке с женой и тремя детьми, приободрился и понял, что еще несколько лет службы в «Кувшинках», и он сможет вернуться в Вену, где будет жить не то чтобы припеваючи, но вполне себе безбедно. Увы, но, судя по всему, его планы шли вразрез с намерениями его затейливой судьбы, и она задумала подставить ему ножку.

Началось все, как водится, с мелочей – хозяйка известила управляющего, что проведет лето в другом месте и «Кувшинки» ей не понадобятся. Франц Густавович, который со своей семьей занимал просторный флигель, подумал о том, что дом будет пустовать, то есть стоять без пользы и не приносить никого дохода, и закручинился. Логичнее всего было бы его сдать на лето, и управляющий решил немедленно этим озаботиться.

Ах, Франц Густавович, Франц Густавович! Не стоило вам искать постояльцев, не надо было превращать «Кувшинки» в наемную дачу, не… Но что толку теперь говорить об этом?