Анна Шахова - Тайна силиконовой души

– Воистину Воскресе! – Светка троекратно ткнулась в щеки мужичка. – А ты узнал меня, Дорофеич?

– Там-та… Нет пока, сестричка.

– Да Фотиния я! Помнишь, каблук мне в прошлом году прибивал, а я потом гвоздем поранилась, и ты плакал полдня, все жалел меня, прощения просил. – Светка засмеялась.

– Ой, матушка… матушка там-та… Светочка, прости урку старого!

– Да кто старое помянет… – начала Светка, но тут уж расхохотались все трое.

– …тому глаз вон, – утирая слезу с единственного, левого глаза, закончил фразу Дорофеич. – Мне, там-та, уж поминать старое никак, там-та, никак нельзя!

– Да давай зайдем, Дорофеич, в келью-то. – Света распахнула дверь.

Дорофеич замахал руками:

– Что ты, я и так уж тут битый час! Что ты! Мужескому, там-та, полу никак нельзя, ты ж знаешь, матушка.

– Ну ладно, мы к твоей ночлежечке потом подойдем, повидаемся, Дорофеич. Это вот моя сестра Иулия, познакомься. – Дорофеич церемонно поклонился Люше.

Когда «сестры» оказались в большой темной комнате с низким, почти не пропускающим света окном, Люша, которую распирало любопытство узнать, что за явление такое этот Дорофеич, отвлеклась на разглядывание убогой обстановки. Света уже по-хозяйски распаковывала сумку, поставив ее на крайнюю к входу, не занятую никем кровать. В шестнадцатиметровой комнате у входа стоял старый облупленный трехстворчатый шкаф. Такой мастодонт был отправлен Люшей на даче в прошлом году в костер, несмотря на беспрецедентное сопротивление Саши, кричавшего, что это раритет!

– Твой раритет уже лет пятнадцать как изъеден жучком, ни один ящик не открывается, дверцы не закрываются с моего рождения, воняет он старой несчастливой жизнью коммуналок и строек победившего социализма. Он не чета буфету дореволюционному из красного дерева, он фанерный, убогий. Не хочу с ним жить вместе! – уперлась Люша и победила, так как иначе Саше пришлось бы заняться сиюминутной реставрацией рассохшегося представителя советского мебелестроения. Вот примерно такой же затхлый и рассохшийся монстр давил своей мощью на входящего в келью. Слева, у окошка с микроскопической форточкой, в которую и кошке путь был заказан, стоял тоже старый и тоже обшарпанный стол. Все остальное пространство сырого и душного помещения занимали сколоченные из грубых досок кровати в два яруса. Люша насчитала восемь штук.

– Ну, чего ты? – подбодрила подругу Светка, уже вольготно устроившаяся на кровати и стягивающая с ног ботинки. – Занимай вон ту, нижнюю, вроде свободна, – она показала в дальний угол комнаты. Кровать эта и вправду не была занята, судя по свернутому, видавшему виды матрасу, почти притыкалась к узкой дверце.

– Там душ? – спросила Люша, подходя к двери и раскрывая ее. И душевая, и туалет были достаточно чистенькими. Из душа немилосердно сочилась желтоватая вода. «Ничего-то этот Дорофеич не может сделать, видать, по-человечески», – вздохнула Люша, и, закрыв дверь в санузел, спросила о том, что давно ее удивляло. – Слушай, а в монастыре что, ни одного зеркала нет принципиально?

– Да, матушка не благословляет вешать зеркала, но-о… внимание! – Светка вскочила с кровати и босиком подбежала к шкафу. – Оп-ля! – Открыв широкую створку, она отскочила в сторону, и в мутном с черно-ржавыми наплывами зеркале Люша увидела сгорбленную фигуру маленькой послушницы. Из-под платка этой сестры выбивался огромный пук золотых, кудрявых волос, что выглядело явным диссонансом строгому облику насельницы.

– Господи, это я таким пугалом выгляжу? – Люша стремительно подошла к зеркалу. Выглядела она и в самом деле …там-та…ужасно. – А почему он все время говорит «там-та»? – разглядывая синяки под глазами и неизвестно откуда взявшееся раздражение на лице, спросила Люша.

Светка расхохоталась. У нее-то, по непонятной Люше причине, наладилось настроение.

– Это он нецензурную лексику заменяет. Массу слов-паразитов он, по благословению матушки, заменил этим там-тамом, – Светка заразительно расхохоталась.

– Дорофеич – легендарная личность. Тоже шестнадцать лет, как при монастыре ютится в домушке истопника, которым поначалу и был.

– Он сидел? Ну, говорил, «прости урку».

– Двадцать пять лет в общей сложности. С семнадцати лет по тюрьмам! – Светка почему-то с большой гордостью подняла указательный палец. – Сначала за бродяжничество, потом – грабеж, потом – разбой. И еще добавили попытку убийства сокамерника. А между отсидками – бомжевал. Путешествовал по стране, как он формулирует. Ноги отморозил – стопы почти целиком ампутировали. Как у ребенка теперь, но ничего, он бойко на них скачет. А глаз – это другая история. Малолетки на Курском вокзале, говорит, выбили. Не хотел им Евангелие на поругание отдавать…

– Это он так говорит – поругание? – уточнила Люша.

– Да. Он и не такое говорит. Еще услышишь.

– И все, конечно, правда, – с извечным скепсисом заметила Юля.

– Ну, бо´льшая половина, думаю, да. А какая разница? Мне Калистрата рассказывала: он тогда, шестнадцать лет назад, замерзал под стенами в тридцатиградусный мороз. Сестры отмыли, вылечили. Матушка, кстати, приняла его не сразу, негодовала: «Кто пустил ночью в запертую обитель?» Нина хорошо тогда ответила: «Господь пустил». Ну, Никанора и остыла. «В приемник, говорит, его. В приют!» А какие приюты тогда-то, в девяностые? Их и сейчас-то для бомжей почти нет. А тогда, казалось, полстраны бомжует.

Светка пошарила в сумке, нашла тапочки с умилительными зелеными помпонами, надела.

– Дорофеич, он такой же атрибут обители, как вот эта башня, – Светка повела рукой. – Если его нет на службе, матушка посылает узнать – не заболел ли? Если сломалась розетка, упало дерево, потек душ – все он, Дорофеич. Поначалу отапливал монастырь, пока печки не заменили на АГВ, потом – чистил территорию. А теперь – все делает. Все, что нужно. От охраны до прокачки тормозов на машинах.

– Судя по душу и твоему башмаку, тормоза доверять ему небезопасно, – Люша с улыбкой покачала головой. Какое-то время подруги молча распаковывали вещи, устраивали постели. – А где паломницы? – спросила Юля, когда они уже собрались покинуть свое пристанище.

– На послушаниях. Сюда приходят, вернее, приползают на пять-шесть часов поспать. И все! В полшестого – молебен, полунощница. Потом – литургия, завтрак и понеслось…

– Ужас. Просто ужас, – со священным трепетом в голосе резюмировала Люша.

Погода начала портиться. Когда подруги вышли из неуютной башни, небо заволокло серенькими клочковатыми тучами, собирался затяжной дождь. Мягкий южный ветерок сменился на север-западный, пронизывающий. И, будто вторя погоде, к новоявленным трудницам с побелевшим, встревоженным лицом шла мать Капитолина, которая, помнится, по-генеральски командовала в трапезной.

– Сестры, Тамаре Ивановне – матери Калистраты плохо стало. Ждем «скорую». А вас ждет к себе матушка Никанора. Она в сестринской трапезной с матерью Ниной. – И, понизив голос, с отчаянием добавила: – Помоги нам всем Господь!

Когда подруги, ведомые матерью Капитолиной, подошли к сестринскому корпусу, от его резных дубовых дверей отъезжала «скорая». Ее провожала группка сестер с игуменией во главе. Лицо матери Никаноры было поистине страшным в гневе. Бледная маска со сверкающими сталью глазами, мечущими, казалось, снопы искр. Паломниц встретило похоронное молчание.

– Ну что, сестры-лазутчицы?! – обратилась наконец пронзительным голосом к подругам настоятельница, – пойдемте, будете рассказывать мне, какую смуту и зачем приехали сюда сеять. Видели, что с Тамарой Ивановной? Это от доброхотства матери Нины с вашей подачи. «Нужно расследовать смерть сестры!» – передразнила Никанора мать Нину, осыпая совершенно бесстрастно стоящую перед ней келейницу новым снопом искр. – Одной фразой чуть не убила несчастную мать! Вот уж поистине благими намерениями вымощен путь в ад.

– Матушка, простите, мы из самых добрых, христианских побуждений, – начала лепетать со слезами в голосе Светка.

– Идемте! – скомандовала настоятельница и широким шагом, впечатывая игуменский посох в причудливо уложенные плитки дорожки, зашагала к дверям корпуса.

Внутри здание оказалось излишне помпезным. В большом холле в пафосных рамах фотографии, запечатлевшие сестер и матушку с иерархами Церкви и известными людьми. Люше бросилась в глаза фотография с режиссером-оскароносцем. Огромный, от пола до потолка, иконостас золоченых икон в правом углу. Ковровая зелено-желтая дорожка, в тон шелкографическим обоям, экзотические цветы в кадках, кожаные кресла с подлокотниками под малахит. «Смотреть холодно, не то что сидеть», – подумала Люша. Трапезная поражала не меньше. Золото и пурпур. Сочетание этих цветов и их оттенков создавало атмосферу торжественности. «Тут овсянкой с постным борщом подавишься от благолепия», – Люшины мысли-воробьи традиционно вылуплялись из яиц быстрее, чем их успевали высидеть клуши «осмотрительность» и «рассудительность». Матушка водрузилась во главе стола, указав рукой сестрам на красные стулья, напоминавшие миниатюрные троны. Справа от нее сели мать Нина, мать Капитолина и неизвестная еще Юле монахиня с остановившимся взглядом. Она, не моргая, пожирала голубыми навыкате глазами матушку, будто та была восьмым чудом света. А точнее говоря, она смотрела на нее, как на идола. Обратила внимание Люша и на нездоровую себорейную кожу сестры, и на грубые натруженные руки: почти все пальцы монахини были заклеены пластырями. Матушка махнула кому-то рукой, и дверь в трапезную захлопнулась, но тут же открылась, так как в помещение вперевалочку вошла маленькая круглая монахиня, которую Люша видела в храме за подсвечниками.