Василий Казаринов - Тень жары

–  В двенадцать,  – ответила я.  – Так мне "брат Йорген" сказал. В полдень.

–  Пять минут осталось,  – возвестил Панин, глянув на часы, и достал из сумки бутылку шампанского.  – Просалютуем в честь праздника.

Я подумала, что шампанского всего большого мира не хватило бы на это салютование: приходилось бы нам все последние десять лет стрелять из бутылок – просто каждую минуту палить. Зина уселся за "стол", я опустилась на корточки, прислонилась щекой к березовому стволу, сырому и шершавому, прокрутила в памяти свои комиксы – что-то в них есть от тяжкой сердечной болезни; да, Панин прав, говоря о саморазрушении этого текста, где каждый кадр переживает что-то вроде микроинфаркта – и вот теперь этот сюжет в целом шарахнет инфаркт миокарда, обширный и смертельный; и вот произойдет великое землетрясение, и вышел дым из кладезя, как из большой печи, и помрачилось солнце и воздух, звезды небесные пали на землю, как смоковница, небо свернулось в свиток и исчезло, а луна сделалась как кровь – ну же, всадники небесные, скачите, ваш пришел черед; ты, всадник на коне белом – подними свой лук; и ты, на коне рыжем, взмахни своим мечом; и ты, на коне вороном – крепче держи свою меру в руке; и ты, на коне бледном – приступай, умерщвляй мечом и голодом, мором и зверями земными.

Грохнуло.

Значит – двенадцать.

Я упала ничком на землю и прикрыла голову руками.

Не знаю, сколько я так пролежала, укрывшись, спрятавшись – в себе самой: когда приходит этот Праздник, иного укрытия человеку не дано.

Наконец, я рискнула поднять голову.

Бутылка из-под шампанского дымилась в руке Панина, из горлышка вяло выползала белая пена и осыпалась в плошку с кутьей.

С минуту мы все втроем тупо глядели на это горлышко.

Потом оно начало описывать дугу – медленную, широкую и плавную; размахнувшись, Панин зашвырнул бутылку в кусты, вцепился скрюченными пальцами в волосы.

–  Какая бездарность!  – выл Панин, ритмично раскачиваясь.  – Какая же чудовищная бездарность! Даже этот текст мы не в состоянии отработать по-человечески!  – откачавшись, Панин поднял лицо – глаза у него были свирепые и совершенно трезвые; милый друг детства умеет в нужный момент трезветь, совершенно трезветь, кристально.  – А ты-то что, ты-то!  – заорал он на меня.  – Что ты свои Млечные Пути-то через сито просеиваешь?! Что ты дергаешь-то, что дергаешь... Надергала и рада... Солнце стало мрачно, как власяница... Звезды небесные пали... Луна сделалась, как кровь... Да пойми ж ты!  – он встал из-за "стола", подошел к березе, поднял меня, поставил на ноги.  – Пойми, рыжая, людей убивают и жрут, последний классик прав – есть такой обычай у туземцев Огненной Земли. Поодиночке убивают, как нашего Францыча, и толпами – вон, Белый дом трупами упаковали по самую крышу... Только это важно. А все твои апокалиптические прожилки в тексте – это полная...

Он огляделся и проглотил слово. Впрочем, я догадываюсь, что именно он намеревался произнести, однако вовремя прикусил язык, чтоб лишний раз не тревожить прошлых людей, которые чутко спят под своими холмиками и все слышат.

–  Серега, но ведь так было... Я все это видела собственными глазами.

–  Точно?  – деловым тоном спросил Панин.

–  Клянусь!

–  Тем лучше!  – Панин заметно приободрился.  – Значит, будем жить. Нет на свете ни одной территории, кроме Огненной Земли, где люди полностью адаптировались к ситуации пост-цивилизации. Зина, за это надо выпить!

–  Нравитесь вы мне, ребята,  – усмехнулся Зина, разливая водку по рюмкам: эти бабушкины рюмки, тонкие, изящные, из благородного дореволюционного хрусталя я прихватила с собой – помирать, так с музыкой, под тонкое пение настоящего хрусталя.  – Ей-богу, нравитесь. Давайте, переезжайте ко мне жить. В тесноте, да не в обиде  – разместимся как-нибудь... А ваши апартаменты за доллары сдадим – у нас их с руками отхватят, это же центр.

Я вспомнила про Андрюшу Музыку – придется его взять с собой.

–  Это крайне опасно,  – хмуро изрек Панин.  – Он же старик. Согласно нашим обычаям, его обязательно кто-нибудь захочет убить и сожрать.

–  Панин,  – четко произнес Зина, и что-то в его тоне меня насторожило.  – Ты, насколько я знаю, на стенде дострелялся до первого разряда? Ну вот, а я – мастер спорта международного класса... Ничего. Отобьемся. Отстреляемся.

–  Зина!  – закричала я.  – Ты мне поклялся!

Ты же поклялся мне, охотник, больше никогда не выходить на охотничью тропу, у нас другая порода, нам ни к чему острые клыки, чтобы жить и выживать, мы питаемся орехами, грибами сушеными и другими дарами природы.

–  Ой, ребята,  – вздохнул Зина.  – Вы все тень на плетень наводите! Тень жары там... А теперь какую будете тень наводить? Без вести пропавших тень?  – он сделал резкое движение – рюмки повалились на плащ-палатку.  – Поймите вы, кабан – существо страшное, особенно, если его разозлить. Мы встанем у них за спиной...  – Зина картинно, как уездный трагик, жестикулировал.  – Они поймут... Они почувствуют... И сойдут с ума... Да ни черта они не поймут и не почувствуют! Ты, Панин, своими "Едоками картофеля" им хоть все стены сплошь завесь – от пола до потолка – они и глазом не моргнут,  – он провел пальцем по ладони, исследуя на ощупь линии судьбы и жизни.  – Предоставьте это мне. Я этот ваш сюжет сумею Дописать как надо. И сделаю это очень профессионально.

–  Зина!  – истерично выкрикнула я.  – Ты мне поклялся!

Он махнул рукой: ладно, поступайте как знаете...

Панин ушел в машину. Через минуту мы услышали стрекот пишущей машинки. Панин крикнул, чтоб ему не мешали некоторое время; ему сегодня рукопись в издательство сдавать, надо дописать последние несколько страниц.

–  Ты что, милый друг?  – спросила я, заглядывая в машину; Панин в самом деле самозабвенно долбил по клавишам.  – Сегодня же Конец Света. Вряд ли твое издательство работает.

Наблюдая за его трудами, я подумала, что скверные же настали времена, если даже богов надо выхаживать и выкармливать козьим молоком.

–  Работает, работает,  – отмахнулся Панин.

Когда он закончил, я приказала ему садиться на переднее сидение: путь мне во мраке указывать.

–  А куда мы путь держим?  – спросили они хором.

Известно, куда... В Замоскворечье – там есть один симпатичный особняк, в особняке есть офис, а в сидит в кабинете генерального директора, поджав губы, один человек, которому я хочу сказать, что пришло время платить долги.

–  Ты хоть придумала, с чего начнешь разговор?  – спросил Панин.

И придумывать нечего, буду говорить по писаному, сказано же однажды и навеки: ты говоришь: "я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды"; а не знаешь, что ты несчастен, жалок, нищ, слеп и наг.

* К характеристике жанра. Все они серьезны до нельзя, но глупы. В толпе их вычислить нетрудно: костюм "найк", банка "Карлберга" в руке. Прежде на курортах особым шиком считалось ходить в полосатых пижамах... Ни черта не меняется в нашем отечестве: опять все в тех же "пижамах" – только теперь от "Найка".

2 * К характеристике жанра. Фундаментальный нравственный итог перестройки, по-моему, состоит в том, что мы наконец жопу стали называть просто жопой, и не утруждаемся отныне поисками эвфемизмов. Собственно, с этого и началось наше близкое знакомство. Я сказал ей: "У тебя очаровательная жопа!" Девушка римских окраин отреагировала сугубо деловым тоном:

– Я знаю.

3 * К характеристике жанра. Название поселка мне хорошо знакомо – старое, славное Подмосковье, километров пятьдесят от города. Значит, здесь теперь располагается одна из собачьих ферм – на таких фермах псов кормят вырезкой, а потом продают за бешеные деньги. Я и представить себе не могу, сколько по нынешним временам может стоить мастиф...

4 * К слову. Наверное, все-таки татаро-монголы не заслуживают к себе подобного скверного отношения. Говорят, эти древние ордынцы были вполне опрятные и толковые люди и с ними можно было поладить.

5 * К характеристике жанра. Значит, дошли до ручки. Если остановится сам Его величество Склиф – значит, всему наступит каюк. Склиф вечен, как вечен конвейер автокатастроф, пьяных потасовок, выпадений из окон, как неумолим упорный мотор суицида. Если Склиф перестанет принимать в свои реанимационные цеха беспрерывные потоки сырья – все эти разбитые головы, раскрошенные кости, вспоротые животы и отравленные дихлофосом желудки – значит, в самом деле конец.

6 * К характеристике жанра. Что ж мы за люди... Сегодня не любить Булгакова – это все равно что разгуливать по Тверской и петь гимн Советского Союза. Моветон. Наверное, на свете нет больше страны, где в отношении одного автора наблюдается такое трогательное единодушие и единомыслие... Я читал роман еще в школе, еще в журнальном варианте; ни черта не понял, зато по поводу и без повода цитировал легендарную фразу про глоток керосина – вот эту самую.