Михаил Березин - Пришла беда, откуда не ждали

- Его имя Леонид Козираги, - проговорил Черемухин. - Он родом из Тамбова, как и я. Мы с ним жили в одном подъезде.

- Сейчас он тоже имеет разрешение на жительство в Германии?

- Нет, я сделал ему гостевой вызов пол года назад.

- А где он сейчас? Уехал домой?

- Дайте еще тысячу марок, и я расскажу все.

Я посмотрел на Голдблюма и тот утвердительно кивнул. Я передал Черемухину тысячу одной бумажкой, и он долго рассматривал купюру на свет.

- Последние годы в Тамбове он бедствовал, - медленно проговорил Черемухин. - Мы переписывались... Шидловский, кстати, тоже из нашего города, тамбовский волк... Я встретил его как-то на улице...

- Кого? Шидловского?

- Да, и рассказал ему о Леньке. И тот говорит... Я тогда еще не знал, что он - гангстер...

- Кто? Шидловский?

- Конечно! Не Ленька же! И он говорит: "Вызывай Козираги сюда, я попробую ему помочь." Я даже не поинтересовался, как он собирается это делать. И Ленька приехал, привез с собой картины, свернутые в большой рулон. Ему пришлось долго оформлять разрешение на их вывоз. Воображаете? Нищий художник, а ему говорят, что его картины представляют большую ценность для государства!... Одним словом, поселился Ленчик у меня, а с Шидловским они уговорились, что тот организует его выставку и сделает ему имя. А потом восемьдесят процентов от прибыли ему.

- Восемьдесят процентов! Безобразие! - гаркнул Голдблюм.

- Шидловский снял на месяц помещение, дал деньги на багет и подрамники, выпустил рекламный проспект. Все это обошлось в пятнадцать тысяч марок. А дело не пошло, т.е. не купили ни единой картины.

- А он профессионал, этот Шидловский? - поинтересовался Голдблюм. - Давно он занимается подобной деятельностью?

- Я же вам сказал: он - гангстер. Но делалось на мой взгляд все достаточно профессионально, просто не нашлось покупателей.

Голдблюм хрюкнул.

- Выставка закончилась провалом, - продолжал Черемухин, и Шидловскому удалось все повернуть так, что пятнадцать тысяч Козираги ему должен. "Иди, рисуй портреты на улице", сказал он. Ленчик еще пытался бороться. Он обошел все частные берлинские галереи, но ему везде отказали...

- Он говорит по-немецки? - уточнил я.

- Он общался с ними по-английски. А если была надобность, я кое в чем помогал. Я ведь все же могу связать два слова...

- Ну, и?! - нетерпеливо воскликнул Голдблюм.

- Ну, он попытался зарабатывать на улице, и у него опять ничего не получилось. Знаете, Берлин - не совсем тот город...

- Ну, и?!

- В какой-то момент показалось, что Шидловский махнул на него рукой, но потом ситуация изменилась: он прислал этого Абу Бабу...

- А кто такой Абу Бабу? - поинтересовался я.

- Насколько я понимаю, он родом из Сомали. Там ведь сейчас черт знает что творится. А если где-то черт знает что творится, Германия обязательно принимает беженцев. Мы ведь - щедрая страна. Вот и он, насколько я понимаю, беженец. А Шидловский подобрал его. Они спелись... Я наводил справки, и выяснилось, что Сомали - вообще дикое место. Там люди выражают свои эмоции не столько словами, сколько интонациями. Скажем, "ха-ха" означает "я голоден", а то же самое, сказанное гортанно - "я тебя зарежу"...

- Где сейчас Козираги? - прервал его Голдблюм.

- Сбежал.

- Назад, в Россию?

- Не совсем. Дело в том, что в Тамбове у Ленчика осталась мать. И Шидловский постоянно угрожал, что доберется до нее. Поэтому Ленчик решил, что расплатиться с Шидловским нужно во что бы то ни стало. И для этого уехал в Париж.

- Куда?!

- Ему сказали, что на Монмартре ему удастся быстро сколотить требуемую сумму.

- Понятно.

- Прошло уже дней десять, как он уехал. А вчера принесло этого Абу Бабу... Но мне удалось его успокоить. Я сказал, что Ленчик в Париже и вернется с деньгами.

- А Козираги из Парижа не звонил?

- Куда бы он мог позвонить? У меня ведь нет телефона. К тому же я не думаю, чтобы он мог себе это позволить. Его задача: заработать как можно больше денег. Жизнь в Париже ведь тоже чего-то стоит. Даже жизнь клошара.

- Прийдется тебе ехать в Париж, -повернулся ко мне Голдблюм.

Я уже и сам сообразил. Париж! Ей-богу, я не имел ничего против.

- У вас имеется фотография Козираги? - спросил я у Черемухина.

- Нет, только картины, они в другой комнате.

- Среди них есть автопортрет?

- По-моему, есть картина с таким названием. Но ведь он абстракционист... Хотя "Портрет инженера Ерофеева" - тоже его работа.

- Принесите "Автопортрет", - распорядился я.

- Показать могу, но отдать - нет. Он же мне не принадлежит.

- Законно, - процедил сквозь зубы Голдблюм.

- Хорошо, покажите.

Он поднялся из кресла и исчез. Из открытой двери послышался кашель. Минут через пять он появился со свернутым в трубочку холстом.

- Пожалуйста.

На холсте были изображены несколько разноцветных треугольников и что-то, похожее на паука.

- Все ясно, - проговорил я.

- Я же предупреждал.

- А почему картину Веньковецкому вы сдали от своего имени?

- Это на случай, если бы она была продана. Узнай об этом Шидловский, он бы отобрал все деньги. А ему нужно было на что-то жить, ведь я не в состоянии содержать его. Когда он уезжал в Париж, у него в кармане было восемнадцать марок. Еще у него была бумага и краски. Он мог рассчитывать только на попутную машину, и, честно говоря, я был уверен, что он вернется. Но он не вернулся.

- Только подумать, - простонал Голдблюм. - Его ждут миллионы и миллионы, а он отправляется в путь с восемнадцатью марками в кармане.

- Ну, господа призраки, в Париж!

Сказав это, я поднялся с чемоданом в одной руке, кейсом в другой, и вышел из номера. Свою машину я оставил на платной автостоянке. Возле парадного подъезда меня поджидал роллс-ройс.

- К Голдблюму, - скомандовал я.

Мы договорились, что перед отбытием я должен получить последние наставления.

Голдблюм, как обычно, что-то наговаривал на диктофон. На сей раз - на английском языке. Продолжая свое занятие, он ткнул пальцем в кресло. Потом палец постучал меня по колену и вытянулся в направлении письменного стола. Там лежали подробная карта Парижа и несколько путеводителей.

- Можешь взять это с собой.

Я сложил материалы в кейс, и, не будучи в состоянии остановить поток красноречия босса, попытался по крайней мере понять, о чем идет речь. Мне это не удалось. По моим представлениям, у Голдблюма было ужасное английское произношение.

Наконец, он закончил и уставился на меня.

- Готов?

- В Париж - всегда готов, - отрапортовал я.

- Да, необыкновенный город... - На лице Голдблюма появилось сентиментальное выражение. - Первый раз я там побывал, когда мне только исполнилось девятнадцать. Было это в тысяча девятьсот пятьдесят четвертом году. И первое впечатление знаешь какое? Второй Ленинград. Только значительно позже я начал по-настоящему его понимать. Вот так-то, мой мальчик.

- Где посоветуете остановиться?

Он пожал плечами.

- Не знаю, выбирай сам. Я оплачу любой трехзвездочный отель.

- Можно отправляться?

- Погоди... - Он внимательно посмотрел на меня. - Как ты собираешься его искать?

- Пойду на Монмартр, послоняюсь. Почти наверняка он там.

- А если нет?

- Ну, что-нибудь придумаю. Смотря по обстоятельствам.

- Гм... Наверное, нужно еще раз сходить к Черемухину, составить как можно более подробный словесный портрет. А то эти цветные треугольники, мягко говоря...

- Я и сам об этом подумывал. И не только словесный портрет, нужно втянуть из него все, что представится возможным. А потом уж - Париж!

- Действуй, мой мальчик!

Роллс-ройс занял уже привычное для него место в подворотне рядом с турецкой прачечной. Я сообщил шоферу, что буду отсутствовать минут пятнадцать-двадцать, и начал восхождение.

На площадке четвертого этажа стоял огромный негр и своими большущими, на выкате, глазами смотрел на меня.

- Ха-ха! -произнес он гортанно.

Мне сделалось не по себе. Нащупав вспотевшими пальцами свой газовый пистолет, я - бочком-бочком - протиснулся мимо него.

Негр нехорошо улыбнулся, еще раз издал: "ха-ха!" и направился вниз. Послышался такой топот, будто спускался слон.

"Ария "Ха-ха!" из оперы "Непризнанный гений", почему-то подумалось мне.

Дверь в квартиру Черемухина висела на одной петле. Я осторожно заглянул внутрь, но ничего настораживающего не увидел. Резиновые сапоги все так же стояли на тумбочке для обуви. Я подошел к ним и запустил руку сначала в один сапог, затем в другой. Газовый баллончик отсутствовал. Здесь из комнаты послышался кашель.

- Это Крайский, - громко проговорил я и вошел.

Над Черемухиным основательно поработали. Вся левая сторона его лица представляла собой месиво и по цвету мало чем отличалась от лилового халата. Правая сторона пострадала меньше, однако и по ней словно провели куриной ножкой, оставив несколько глубоких параллельных царапин.

- Привет, - бодро проговорил я.

- Вы с ним не встретились? - поинтересовался Черемухин безо всяких вступлений.