Юрий Вигорь - Сомнительная версия

— Вы уже почти сочинили за меня целую главу, — жидко и почтительно рассмеялся Вертопрашкин. — Кстати, я ведь пишу роман именно про первую треть восемнадцатого века, продолжаю, так сказать, разворот событий на европейской арене после Ништадтского конгресса в 1721 году.

— Ну-ну, бог в помощь, — улыбнулся сдержанно Иннокентий Михайлович. — Конгрессов, сеймов, конференций в истории невпроворот, но они, как правило, нужны были лишь затем, чтобы легализовать уже заранее предрешенное хитрыми умами. Истинная политика появляется из-за кулис на подмостки всемирной комедии лишь с мечом в руках, и тогда комедия превращается в трагикомедию… Когда я читаю вымученные современные исторические романы, мне хочется спросить: а почему забыты такие исторические писатели, как Бартенев, Есипов, Лонгинов, Шишкин, Хмыров, Шубинский, Афанасьев, Всеволод Сергеевич Соловьев, написавший сорок два тома, Дмитрий Лукич Мордовцев, оставивший нам пятьдесят томов романов по русской истории, тридцать три тома сочинений графа Салиаса? Да у нас наберется больше двух сотен прекраснейших русских исторических писателей, перед которыми померкнет стряпня многих борзописцев…

Какое-то особенное возбуждение вызывает большое скопление людей; может, это происходит оттого, что мы бессознательно надеемся встретить кого-то в толпе, бессознательно кого-то ищем и с надеждой вглядываемся в окружающие лица? Есть нечто гипнотически завораживающее в огромной и пестрой мешанине, что беспорядочно, бестолково и суетливо затапливает улицы в часы пик, засасывается в обманчивую пустоту водоворотов магазинов и снова выплескивается под бледную дрожь неоновых реклам.

Когда бы вы ни зашли после трех часов в букинистический магазин на Н-ской улице, человек угрюмого вида в нахлобученной до мохнатых рыжих бровей потертой кожаной кепке непременно стоит у колонны, где от плеча его уже остался вытертый след. В книжном мире у него прозвище: Коля Хирург. Сказать просто Коля недостаточно: есть много всевозможных Коль и Николай Николаевичей в книжном мире, но Коля Хирург только один. Он неизменно стоит после трех часов у излюбленной им колонны. У всякого из нас есть право на большие и маленькие привязанности. Разумеется, вы можете посмеяться над такой вот его причудой, вовсе и не пытаясь ее понять. Впрочем, и первое и второе никому не возбраняется. Коля необидчив и равнодушен к любопытным взглядам.

— А что, он и вправду хирург? — интересовались некоторые неофиты.

— Хотите воспользоваться шансом и попасть к нему на операцию?

— Да мне, право же, ни к чему, — смущался книжник и начинал в легком замешательстве поглаживать и почесывать мочку уха.

— Ну так вам должно быть вовсе безразлично, откуда у него такое прозвище, а если очень донимает любопытство, спросите у него сами.

…В следующем абзаце, как вы сами понимаете, неплохо бы набросать несколькими скупыми штрихами эскизный портрет, хотя можно бы довольствоваться и такой вот неброской фразой: «Угрюмым взглядом из-под приспущенных, чуть отяжелевших век, рассеянно, безучастно ко всему окружающему смотрел Коля Хирург на людской круговорот у дверей магазина, оживляясь лишь при виде граждан, несущих сдавать книги».

Ни для кого из филобоблов не было секретом, что Коля собирает исключительно литературу по истории Украины. Никогда ни при каких коммерчески наивыгоднейших обстоятельствах он ничего другого не покупал. Вы могли предложить ему по трояку прижизненного Кольцова или Тредиаковского, но не увидели бы и слабого отблеска алчности в его глазах. Он не был коллекционером по натуре, не приходил в священный трепет при виде раритетов, но полагал, что причастен к прошлому именно в некоей связи со своими предками — запорожскими казаками. И уж в литературе по истории казачества он был доподлинно дока и прочел все — от «Истории казачества» Барона Бромбеуса до редчайших сочинений Эварницкого.

В субботние дни Коля приходил в свой подопечный магазин едва ли не с момента открытия и торчал там на вахте с неизменным упорством фанатика, фильтруя рассеянным взглядом людской поток. Покидал он свой пост лишь из-за перерыва, да и то с явным сожалением, не зная, чем заполнить этот короткий пробел в жизни. Временами он неторопливо приближался к прилавку походкой сомнамбулы и останавливался, точно наткнувшись на невидимую и неодолимую преграду. Так он стоял, словно пребывая в столбняке, и созерцал безотрадные для него экземпляры под стеклом. Казалось, глаза его что-то ищут с вялой надеждой, но вскоре вы замечали, если наблюдали за ним не первый раз, что он поглощен важной, не оставляющей ни на минуту мыслью.

Иногда что-то находило на него, точно в глубине сознания прорывался некий мучивший его нарыв, едва уловимо менялось напряжение мускулов на его лице, он пробуждался от оцепенения и начинал громко, с энтузиазмом рассказывать девчушке-продавщице о какой-нибудь хорошо знакомой книге по истории из числа тех, что залежались на витрине. Он так и сыпал множеством подробностей, перескакивал с одного события эпохи на другое и конечно же все свои забавные рассуждения подводил к мысли, что многие беды Отечества проистекали только от недостаточного внимания к казачеству начиная с зарождения оного в 1520 году, и приводил в связи с этим рассуждения историков Френа и Клапрота. Говорил Коля Хирург с самозабвенным видом, с каким-то сладостным отчаянием, чем-то напоминая в эти минуты токующего глухаря, чуждого ко всему окружающему. Увы, он не замечал или не хотел замечать двусмысленных и иронических улыбок людей, которые стояли рядом и со значением кивали на него. Вокруг Коли собирались слушатели, привлеченные этим странным монологом, но он даже не удостаивал их взглядом. Красочный рассказ его был адресован продавщице, точно одна она могла внять тому, что он говорил. А продавщица, загипнотизированная чрезмерным вниманием к себе, невольно приходила в смущение. Скопление народа у прилавка вскоре вызывало у нее тревогу, но она не решалась остановить Колю Хирурга, у нее недоставало мужества прервать его неожиданное словоизлияние. Она наливалась пунцовой краской, смаргивала часто и растерянно, с обескураженной виноватостью на лице и уже не улавливала даже смысла того, что он рассказывал, немо и с глуповатой беспомощностью внимала его тираде. Она уважала его и конечно же считала знатоком, хотя и чудаковатым человеком. Для нее было кощунственным сделать ему замечание, заглушить фонтан неожиданно прорвавшегося красноречия, но наконец этот источник иссякал, Коля Хирург, счастливо облегченный и словно выполнивший какую-то важную миссию, отходил от прилавка со следами приятного утомления на лице. Капельки пота, точно белые мухи, покрывали его высокий веснушчатый лоб. А через какое-то время он снова погружался в угрюмое молчание, стоял у своей излюбленной крайней колонны и продолжал наблюдать с грустным выжиданием за людским потоком.

Со знакомыми он был предупредительно вежлив, через него было удобно уславливаться о встрече с другими книжниками, которые рано или поздно заходили в этот магазин. Но то обстоятельство, что он простаивал здесь часами, проводил в магазине все свое свободное от работы время, вызывало к нему отношение несколько ироническое, чтобы не сказать больше; ведь он был иррационален, он был загадочен, он был не такой, как все, не укладывался в некий стереотип библиомана или книжного спекулянта. Хотя он был безвреден, и это уже причислялось к его достоинствам, если не заслугам; он никому не перебегал дорогу, не злословил, не сплетничал, одним словом, никому не чинил вреда, а что до его причуд, так пусть они кому-то покажутся смешными и даже нелепыми, но куда легче посмеяться над ними, чем понять их и объяснить.

Была ли у Коли Хирурга семья — никто не знал, никто никогда не бывал у него дома. Оставалось лишь догадываться об одиночестве этого человека, проводившего едва ли не половину жизни среди людской толпы в самой гуще водоворота у хлопающих дверей, на сквозняке под обстрелом недоуменных и любопытствующих взглядов. Но именно здесь, надо полагать, чувствовал себя в своей стихии этот поборник казацкой вольницы.

— Здравствуй, Коля, — поздоровался с ним Дудин, свершавший свой обычный дневной обход магазинов. — Попадается что-то стоящее? Может, подкинешь адресок какой-нибудь библиотеки на распродажу?

— Вяло несут, — кротко улыбнулся Коля. — Купил вот том Костомарова за двадцатку — «Последние годы Речи Посполитой», да и то потому, что нужно заменить в собственном экземпляре две страницы. Сегодня аванс во всех учреждениях, и народец, разумеется, временно при деньжатах. Терпеть не могу эти дни авансов и получек, тринадцатых зарплат и предпраздничных подачек-премиальных. Самые милые деньки — это послепраздничные и еще понедельники. Понедельник — мой вообще любимый день, день удач, переходная ступень от одного качества существования к другому. Кстати, по статистике, именно в понедельники в городе наименьшее количество транспортных происшествий, квартирных краж, грабежей, изнасилований и угонов машин, наименьшее поступление в больницы с тяжелыми травмами и инфарктами. Именно в понедельники пункты приема стеклотары дают самые высокие показатели, вытрезвители по понедельникам тоже, как правило, пустуют, и наступает короткая передышка… И какой это дурак выдумал, что понедельник — день тяжелый!