Матильде Асенси - Последний Катон

Мы распрощались с сотнями людей, которых не знали, раздавая поцелуи направо и налево, так что в конце мы уже не понимали, кого целуем. В конце концов опять же Кремень и Хутенптах с помощью Уфы, Мирсганы, Гете, Ахмоз и Гайде вырвали нас из рук ставрофилахов и вытащили из праздника.

Всё было готово. Повозка с нашими немногочисленными пожитками уже ждала у входа в басилейон. Уфа сел на облучок, чтобы быть нашим возницей, а мы с Фарагом уселись сзади, не выпуская рук капитана Глаузер-Рёйста.

— Береги себя, Каспар, — сказала я, впервые обратившись к нему на «ты» и чуть не плача. — Мне было очень приятно с тобой познакомиться и поработать.

— Не ври, доктор, — пробормотал он, скрывая улыбку. — В начале у нас была масса проблем, уже забыла?

И тут, когда речь зашла о воспоминаниях, мне в голову пришёл один вопрос, который я обязательно должна была ему задать. Без этого я не могла уехать.

— Кстати, Каспар, — взволнованно сказала я, — правда, что форму швейцарской гвардии придумал Микеланджело? Что ты об этом знаешь?

Это было важно. Речь шла о старом неудовлетворённом любопытстве, которое мне уже не удастся удовлетворить самостоятельно. Кремень рассмеялся.

— Нет, доктор, их придумал не Микеланджело и не Рафаэль, как утверждают некоторые. Но это один из наиболее охраняемых секретов Ватикана, так что нельзя рассказывать то, о чём я тебе скажу, всем подряд.

Наконец! Сколько лет я этого ждала!

— Эту броскую форму для церемоний на самом деле придумала безымянная ватиканская швея в начала нашего века, в 1914 году. Тогдашний Папа, Бенедикт XV, хотел, чтобы его солдаты носили оригинальную одежду, поэтому попросил швею придумать парадную форму. Похоже, эту женщину вдохновили некоторые картины Рафаэля, на которых изображены яркие одежды и рукава с разрезами, следующие французской моде XVI века.

На несколько секунд я онемела от разочарования, глядя на капитана так, словно он воткнул в меня кинжал.

— Значит… — неуверенно проговорила я, — их придумал не Микеланджело?

Глаузер-Рёйст снова засмеялся.

— Нет, доктор, не Микеланджело. Их придумала женщина в 1914 году.

Может, я слишком много выпила и слишком мало спала, но я рассердилась и нахмурилась.

— Лучше б ты мне этого не говорил! — раздражённо воскликнула я.

— А теперь чего вы сердитесь? — удивился Глаузер-Рёйст. — Вы же только что говорили, что вам было приятно со мной познакомиться и работать!

— Знаешь, Каспар, как она тебя зовёт за глаза? — выдал тут Иуда-Фараг. Я так наступила ему на ногу, что и слон бы зашатался, но он даже глазом не моргнул. — Она зовёт тебя Кремень.

— Предатель! — сердито глядя на него, отрезала я.

— Ничего, доктор, — засмеялся Глаузер-Рёйст. — А я всегда называл тебя… Нет, лучше не скажу.

— Капитан Глаузер-Рёйст! — крикнула я, но в этот самый миг Уфа поднял поводья и шлёпнул ими по лошадиным спинам. — Немедленно скажите! — завопила я, удаляясь.

— Пока, Каспар! — крикнул Фараг, махая одной рукой и толкая меня на сиденье другой.

— Пока!

— Капитан Глаузер-Рёйст, немедленно скажите! — продолжала бессмысленно надрываться я, пока повозка удалялась от басилейона. В конце концов, униженная и побеждённая, я с расстроенным видом уселась рядом с Фарагом.

— Придётся как-нибудь вернуться, чтобы всё разузнать, — утешил меня он.

— Да, и чтобы его прибить, — заявила я. — Я всегда говорила, что это очень неприятный тип. Как он осмелился дать мне прозвище?.. Мне!

С момента нашего отъезда из Парадейсоса прошло пять лет — пять лет, на протяжении которых, как это и предполагалось, нас допрашивали полицейские всех стран, в которых мы побывали, и начальники служб безопасности нескольких христианских церквей, в особенности — сменивший Кремня некий Готтфрид Шпиттелер, тоже капитан швейцарской гвардии, который ни на йоту не поверил всей нашей истории и в результате стал нашей тенью. Несколько месяцев мы провели в Риме, столько, сколько понадобилось для того, чтобы расследование было закрыто и я закончила все свои дела с Ватиканом и моим орденом. Потом мы отправились в Палермо и провели несколько дней с моей семьёй, но отношения не сложились, и мы уехали раньше, чем планировали: хотя внешне все мы были прежними, между нами образовалась глубочайшая пропасть. Я решила, что единственно возможный вариант — уехать от них подальше, оказаться на безопасном расстоянии, на котором они перестанут причинять мне боль. После этого мы вернулись в Рим, чтобы вылететь оттуда в Египет. Несмотря на свои убеждения, Бутрос принял нас с распростёртыми объятиями, и спустя несколько дней Фараг вернулся к своей работе в Греко-Римском музее Александрии. Мы хотели привлекать к себе как можно меньше внимания, ведя, как советовали нам ставрофилахи, спокойную обыденную жизнь.

Шли месяцы, и я принялась за работу. Я разместилась в кабинете Фарага и связалась со старыми знакомыми и друзьями из академического мира, которые тут же начали присылать мне предложения по работе. Однако я соглашалась только на те исследования, публикации и работы, которые могла проводить из дома, из Александрии, и которые не вынуждали меня удаляться от Фарага. Я начала учить арабский и коптский языки и страстно влюбилась в египетские иероглифы.

С самого начала мы были счастливы здесь, абсолютно счастливы, и было бы неправдой утверждать обратное, но в первые месяцы постоянное присутствие поблизости проклятого Готтфрида Шпиттелера, который приехал за нами из Рима и снял дом в том же районе Саба Факна, прямо рядом с нашим домом, превратилось в настоящий кошмар. Однако постепенно мы поняли, что всё дело в том, чтобы не обращать на него внимания, делать вид, что он невидим, и уже скоро год, как он полностью исчез из нашей жизни. Наверное, вернулся в Рим, в казармы швейцарской гвардии, наконец убедившись — или нет — в том, что история про оазис Фарафра — правда.

Однажды, вскоре после того, как мы поселились на улице Мохаррем-бей, к нам явился необычный гость. Это был торговец животными, который принёс нам красивого кота, «дар Кремня», как было написано в сопровождавшей его короткой записке. Я так и не поняла, почему Глаузер-Рёйст прислал нам этого кота с огромными острыми ушами и коричневой шёрсткой с тёмными пятнами. Торговец сказал нам с Фарагом, боязливо рассматривавшим зверя, что это ценный экземпляр абиссинской породы. С тех пор это неугомонное животное гуляет по дому словно хозяин и завоевало сердце дидаскалоса (но не моё) своими играми и потребностью в ласке. Мы назвали его Кремнем в память о Глаузер-Рёйсте, и иногда от присутствия Тары, собаки Бутроса, и Кремня, кота Фарага, мне кажется, что я живу в зоопарке.

Недавно мы начали подготовку поездки в Турцию. Мы уехали из Парадейсоса пять лет назад и до сих пор не забрали наш «подарок». Пора было уже это сделать. Мы продумывали, как «случайно» попасть в мавзолей Константина, минуя фонтан омовений Фатих Джами. До сегодняшнего утра всё наше внимание было поглощено этим проектом, но сегодня тот самый торговец, который вручил нам кота Кремня, принёс нам — наконец! — конверт с длинным письмом от капитана Глаузер-Рёйста, написанное им собственноручно. Поскольку Фараг был на работе, я обулась, накинула куртку и пошла к нему в музей, чтобы прочитать письмо вместе с ним. Мы уже так давно ничего не слышали о Глаузер-Рёйсте!

Но, судя по письму, Кремень в курсе всех наших дел. Он знает, что мы ещё не были в Константинополе, и советует не затягивать поездку, потому что «всё уже улеглось», и сообщает, что уже пять лет живёт с Хутенптах. К несчастью, старый Катон скончался. Катон CCLVII покинул этот мир пятнадцать дней назад, и теперь новый, двести пятьдесят восьмой по счёту, Катон уже избран и через месяц будет торжественно представлен в Храме Креста в Ставросе. Кремень просит и умоляет, чтобы в этот день мы приехали в Парадейсос, потому что, по его словам, Катону CCLVIII будет несказанно приятно, и он будет просто счастлив, если мы сможем присутствовать на церемонии. Этот день, пишет он, должен быть самым полным в жизни Катона CCLVIII, но он не будет таковым без нашего присутствия.

Я оторвала взгляд от бумаги, той же толстой шероховатой бумаги, на которой ставрофилахи оставляли нам подсказки во время испытаний, и вопросительно посмотрела на Фарага.

— Да, кто бы это ни был, он жаждет нас увидеть! — недоумевая, заметила я. — Кто же этот новый?.. Уфа, Теодрос, Кандас?..

— Посмотри на подпись, — запинаясь, сказал Фараг с насмешливой улыбочкой и широко открытыми от изумления глазами.

Письмо капитана Глаузер-Рёйста, написанное капитаном Глаузер-Рёйстом и с именем капитана Глаузер-Рёйста на конверте, было подписано Катоном CCLVIII.