Валентин Маслюков - Детский сад

Хава оглянулся, заинтересовался Сакович, в напряженной позе, удерживая масло, остановился Маврин, а Яшка, видя, что его, наконец, слушают, заторопился:

— Ну, точно! Что вы там наломали! Я как глянул — дед лежит — ну, думаю, будет! Я к деду подошел, хотел потрогать, ну, там пульс или что… Точно говорю, побоялся. Жутко стало. Ребята, кричу. И даже кричать как-то в пустом садике жутко. Никого! И дед лежит… А потом как дунул оттуда — не выдержал. Думаю, пацанам будет. Я там ничего не трогал.

— Ладно, слышали, — хмуро сказал Хава.

— Нет, правда! Я испугался. За вас же испугался. Дед вот лежит… Каменный пол этот кафельный, вот пол этот твердый, холодный, а он на нем затылком…

— Пьяный дед, спал, — поморщился Сакович.

Но Яшку как прорвало, настроения друзей он не замечал, не чувствовал:

— Вот это вот как-то меня… не знаю… Жутко стало!

— Трешку ты куда дел? — прервал его Сакович. — Что дед тебе дал.

— Трешку?

Сакович ухмылялся так, словно знал за ним, за Яшкой, что-то такое, что давало ему право на этот слегка презрительный, нетерпеливый тон. Недобро смотрел Хава. Ощущая неладное, Яшка заедаться не стал. Простодушное выражение, с каким смотрел он на своих приятелей, казалось совершенно естественным: глуповатая улыбка на бледном, никогда не загорающем лице, белесые, едва различимые брови и белобрысая, неухоженная шевелюра.

— Трешку я отдам. У меня она, — сказал Яшка, показывая полную готовность договориться по-хорошему.

— У тебя? — снова усмехнулся Сакович. — Ну, тогда за сигаретами смотай.

— Ты же не куришь? — удивился Маврин.

Сакович внимания на него не обратил:

— Ты на ходу, — велел он Яшке, — так что давай!

— Сигареты? — Яшка достал из кармана едва начатую пачку, протянул и, считая, видно, что инцидент с деньгами сторожа исчерпан, вернулся к рассказу: — Что же, думаю, такое? Все так хорошо было. Из-за чего передрались? За это же вломать могут — только держись! Это же не какой-то ларек вшивый почистили. Просто вот, за вас испугался.

Сигареты Сакович взял, стиснул пачку, скомкал в кулаке так, что труха посыпалась, когда начал он ее мять, растирать длинными, нервными пальцами. Яшка, наконец, в изумлении замолк, и тогда Сергей швырнул белый, бумажный и целлофановый комок на истоптанную землю.

— Ты чего?

— Сказал же, за сигаретами смотай! Не понял?!

Это было уже откровенное хамство.

— Я тебе в морду дам — смотай!

— Смотай, Яша, — донесся откуда-то голос Хавы.

— За сигаретами, Яша, — повторил Сакович, произнося каждое слово раздельно и весомо.

И под тяжестью этой Яшка напрягся.

— Сам смотай! — замахнулся он и стиснул зубы. Одной рукой приходилось удерживать руль, потому и замах получился несерьезный, неловкий.

А Сакович ожидать больше не стал — ударил. Глаза жестоко сузились, едва ли соображал он, зачем и за что. Яшка схватился за скулу.

— Хава! Чего он…

И осекся — удчрил сбоку Хава. Вместе с мопедом Яшка опрокинулся, загремел, ушибся больно о какие-то железяки и камни. Потом, не пытаясь подняться, заплакал от обиды, заскулил:

— За что, за что… Чего вы… у-у…

Яшка всхлипывал, размазывал слезы, а Хава, не замечая его, скомандовал:

— Пошли! Обещал я вчера белые джинсы Мавре достать и достану, тварь последняя буду, достану!

С этими словами Хава достал из кармана часы, поскреб раковинку на корпусе и стал надевать. Часы оказались старые, побитые и не шли, он покачал головой, спросил мрачно:

— У кого время есть? Поставить.

Ни Маврин, ни Сакович не отозвались. Сакович вспомнил эти часы на вывернутой руке сторожа, вспомнил и ничего не сказал. Говорить было нечего.

Овощной лоток, где работала знакомая Хавы Наташа, оказался на самом деле не лотком, а павильоном, огороженным навесом с распахнутой настежь дверью. Перед дверью, за выносным столом Натка и торговала. Точнее, в этот момент просто стояла, переминалась с ноги на ногу. В деревянном ящике пылились мелкие, усохшие лимоны, а из-под бутылки с затрепанной, грязной этикеткой, на которой давно уже нельзя было разобрать, какая именно вода там содержалась, выглядывала сплошь почерканная накладная. В лучшие времена, должно быть, значились в ней и яблоки, и апельсины, и еще множество хороших вещей, но сейчас, судя по всему, времена эти минули, продавщица поглядывала поверх прохожих так, словно ей стыдно было встречаться с ними взглядом. Безнадежно пустые ящики, не помещаясь в загородке, громоздились и снаружи, рядом со столом.

Пробудило Наташу шумное явление Хавы с компанией.

— Помогите же кто-нибудь, — причитал Маврин, не поспевая за Хавой и Саковичем, — пальцы разгибаются масло ваше тащить.

— Для тебя же стараемся! — буркнул Хава. Он почти не обращал внимания на замученного ношей приятеля.

— Пошли они к черту, эти джинсы! Мамин магазин рядом, сейчас попадешься!

— Не скули!

В тоскливом своем одиночестве Натка искренне обрадовалась знакомым — заулыбалась, захихикала, прикрываясь ладонью. Это была молодая и откровенно некрасивая женщина: плоский утиный нос, обветренные щеки, обветренные еще больше — до красных цыпок — руки. Болезненное состояние собственной непривлекательности и постоянные столкновения с жизнью сделали Натку человеком нервным и неуравновешенным: выражение лица ее менялось поминутно, извивался в ухмылке широкий, подвижный рот, и она кусала губы, стараясь овладеть собой, выглядеть пристойно — сгоняла улыбку, и тогда суетились беспокойные пальцы — хватали без надобности, переставляли бутылки с минеральной водой, теребили пуговицы на пальто, барабанили по столу, терзали и без того уже истрепанную накладную. Одета Наташа была в стандартную униформу всех некрасивых женщин — зеленое пальто с рыжим воротником. Спереди прикрыто оно было не очень чистым передником.

— Мы к тебе, Натка, за джинсами, — сказал Хава.

В ответ она еще раз выразительно хихикнула.

Тяжело, со вздохом, Маврин опустил ящик масла на стол:

— Все! Чтоб они провалились!

— Это ему, — пояснил Хава, — белые джинсы ему нужные. Женские. Сорок четвертый или сорок шестой. Со вчерашнего вечера до тебя добираемся.

Натка смутилась:

— Да?

— Ты же всем говорила, что есть! Загнать можешь.

Натка задумалась:

— Но это не у меня.

Сакович, он держался безучастно, в разговор не вмешивался, при этих Наташкиных словах демонстративно хохотнул. Никто не спросил, чему он смеется. Маврин, тот и так уже, без этого дурацкого, издевательского смеха пришел в полное отчаяние:

— Что? Куда теперь? Больше никуда не пойду!

Маврин, наверное, совсем бы впал в истерику, но подошла покупательница, женщина средних лет, стала рыться в лимонах, и он примолк, придержал на время свои чувства.

— Что, у тебя джинсов нет? — виновато ухмыльнулась Наташа.

— Это все? — спросила покупательница, брезгливо переворачивая лимон.

— Нет, я для вас специально держу — тут вот, под прилавком, — вызверилась вдруг Натка. И так внезапно, без всякого предупреждения и повода произошла в ней перемена — от обольстительной гримаски к оскалу, — что даже Маврин опешил.

— Вы не грубите! — вспыхнула женщина.

— А вы что — сами не видите? Кто это купит? — Натка энергично тряхнула лоток с плодами. — Вы это купите? Ага, она это купит! Ждите! Глаза же есть!

Женщина приготовилась уже скандалить, но раздумала, только губы поджала и пошла прочь. А Натка помолчала, припоминая, о чем шла речь, и снова улыбнулась:

— Приходи к нам в общежитие, на Подлесной, знаешь? Найдем чего-нибудь.

— Так есть у тебя? — пытался уточнить Хава. — Мы тебе масло за это притащили.

— Масло?

Наташка сразу, едва пацаны подошли, заинтересовалась тяжелой, растрепанной по углам коробкой — спросить только про нее не успела, — теперь она воззрилась на масло в удивлении…

— Продашь, может, как-нибудь, — объяснил Маврин.

— Я продам? — совершенно уже поразилась Натка. — Мы не торгуем. Только овощи. Горплодоовощторг.

— Дура! — начал выходить из себя Хава. — Как-нибудь так! Понимаешь?

— Как?

Хава глянул оценивающе. Разобрать, однако, действительно Натка не понимает или притворяется, было невозможно. Хава смягчился:

— Ну, деньги, значит, себе возьмешь.

— А мне не надо. У меня все есть.

— Нам это масло все равно девать некуда, соображаешь? Проще выбросить. А мы тебе его отдадим за то, что ты насчет джинсов для Мавриной девочки похлопочешь.

— Нет у меня никаких джинсов!

— Ну, у подруги, какая разница!

— И подруги у меня нет. Я пошутила.

Смотрит, словно только на свет родилась. Хава порядком растерялся:

— Ну, что тебе, трудно? Ну, так просто забери. В холодильник положишь.

— Холодильник-то V тебя есть? — поддержал Сакович. — Что-нибудь у тебя есть вообще?