Анатолий Безуглов - Конец Хитрова рынка

Он испытующе посмотрел мне в глаза, улыбнулся:

— Забавно.

— Нет, тоже естественно.

— Очень забавно, — повторил он.

Теперь я, пожалуй, безошибочно знал, куда переместился центр тяжести.

— Я предлагаю Ивану Николаевичу Зайкову ответить откровенностью на откровенность.

— Но вы все же ошибаетесь, Александр Семенович, просто Зайкова не существует.

— Он передо мной.

— Нет, перед вами куафер. А какой спрос с куафера? Стрижка, бритье, прическа… Он не должен вмешиваться в дела, которые не имеют прямого отношения к его призванию. Но в ваших доводах есть прелесть если не новизны, то некой соблазнительности. И если бы я был тем, о ком вы говорите, то…

— То?…

— То я бы ответил вам откровенностью на откровенность…

— А именно?

— Я бы, например, признал, что вы почти ни в чем не ошиблись в своих предположениях. Действительно, портфель, забытый ответственным работником, оказался в руках рыжеволосого, но забытый, заметьте, а не похищенный. Я бы сказал, что фотографии, как вы догадались, попали к мужу Юлии Сергеевны и до сих пор хранятся в его чемодане вместе с письмами жены. Я бы назвал и фамилию рыжеволосого, Гордея Анисимовича Чипилева, который находится на поселении и работает на молочной ферме в Муксалме. Но… — Он беспомощно развел руками: — Я только куафер, Александр Семенович. Поэтому не обессудьте, я не могу вам ответить откровенностью на откровенность. Вы завтра у меня бреетесь?

— Если не возражаете.

— Буду рад снова встретиться с вами. А над моим советом все-таки подумайте.

— Каким советом? — спросил я, еще не понимая до конца, что сейчас была дописана последняя страница «горелого дела».

— Над советом бриться два раза в день, как это делают англичане, — напомнил Зайков и постучал ложечкой о край стакана.

— Обязательно подумаю, Иван Николаевич. Очень вам благодарен.

— За совет? Пустое! Куафер обязан заботиться о внешности своих клиентов, даже если это случайные клиенты. Выражаясь вашим языком, это естественно. А теперь разрешите мне откланяться. До завтра, Александр Семенович!

— До завтра, Иван Николаевич.

Из-за внезапной оттепели я вылетел с Соловков на два дня позже, чем рассчитывал. Оттепель была и в Архангельске. Зато Москва встретила меня снегом и довольно крепким морозом, который принято называть бодрящим.

Заснеженные крыши, заиндевевшие ветви деревьев на бульварах, боты, валенки, красные носы и отбивающие чечетку мороженщицы… И все же в московском воздухе чувствовался запах весны. Она возвещала о себе вороньим граем, пучками вербы, которую продавали на всех углах, оживленной суетней юрких воробьев и оживленными лицами прохожих. Ничего удивительного здесь не было: март…

На Кузнецком мосту в зеркальной витрине Центрального универмага Наркомвнуторга сверкал улыбкой манекен очаровательной девушки в купальном костюме. Выпятив широкую грудь в динамовской майке, готовился прыгнуть с вышки светло-русый физкультурник. На них с доброжелательной снисходительностью взирал манекен худосочного кавалера в костюме восемнадцатого века. На нем было все, что полагалось: короткие штанишки ученика первой ступени, еще не сдавшего норм на значок ПВХО[38], женские чулки с кокетливыми подвязками, плащ, камзол и самая настоящая шпага — предмет зависти столпившейся у витрины детворы. Имея такую шпагу, легко стать героем двора. Да что там двора — переулка, школы, улицы!

Кавалер, точно так же как и его сосед по витрине — моложавый древний грек в легкомысленных сандалиях, — уже обжился на Кузнецком мосту и если иногда поругивает русский климат (снег и мороз в марте), то внешне ничем не проявляет своего недовольства. А может быть, для всех них витрина универмага то же самое, что для Ивана Николаевича Зайкова Соловецкие острова?

Но Архангельск и Соловки позади. О них лишь напоминают хранящиеся в пакете фотокарточки Шамрая, два письма Юлии Сергеевны, протоколы допросов ее мужа, а также Гордея Чипилева (он же Ярош, он же Дунайский, он же Балавин) и докладная, которую я сегодня передам Сухорукову… Вчера я этого сделать не смог: Виктор целый день был в наркомате.

Отсутствовал я немногим больше двух недель — срок небольшой, но для Москвы и немалый. Это могли засвидетельствовать газеты, на которые я с жадностью набросился в первый же день приезда. Пестрела новостями и наша стенгазета «Милицейский пост» — любимое детище Фуфаева.

Появившиеся здесь за время моей командировки материалы сообщали о лыжном переходе Москва — Ленинград, в котором участвовали бойцы, командиры и политработники ОРУДа, об обязательстве отделения выполнить на сто процентов план участия бригадмильцев в центральном и районном оцеплениях, о приближающемся празднике Первое мая и о подготовке помещений для летних лагерей милицейских подразделений. В статье секретаря комсомольского бюро «Как выполняются решения IX съезда ВЛКСМ» подводились итоги первого тура военно-технического экзамена — сдачи комплекса норм на «военно-грамотного человека» (знание автомотора, уход за конем, санитарная оборона и стрельба из винтовки).

Под рубрикой «Наши ударники» мое внимание привлекла маленькая заметка, посвященная Эрлиху, который, «проявив волю и настойчивость, несмотря на все препоны, выявил затаившегося в подполье врага…» Фамилии автора под заметкой не было, стояла лишь одна буква Ф.

Выявленным врагом, разумеется, был Явич-Юрченко, что же касается «препон», то они только упоминались. Но недоговоренности недоговоренностями, а смысл достаточно ясен: несмотря на противодействие начальника, Эрлих все-таки добрался до истины. Ура, Август Иванович!

Да, с заметкой поспешили. Явно поспешили. И автор и редколлегия. Можно было дождаться моего приезда. Хотя… Раз Белецкий отстранен от расследования, то сие ни к чему. Тоже верно. И все же жаль, что заметку поместили и поставили Эрлиха в дурацкое положение. Прав все-таки не он, а Белецкий. Белецкий и… Русинов. Да, Всеволод Феоктистович, хотя он и умолчал о своей гипотезе…

Мысль о только что состоявшемся объяснении с Русиновым была неприятна.

Еще на Соловках, сопоставляя различные факты, я пришел к заключению, что Русинов с самого начала обо всем догадывался и только трусость помешала ему довести дело до конца. Но в моем убеждении, где-то в дальнем уголке притаилось спасительное «а вдруг»… Мне чертовски хотелось, чтобы это «а вдруг» оказалось спасительной правдой, чтобы Русинов с возмущением отверг все и вся, чтобы он остался для меня прежним Русиновым, человеком, в честности и порядочности которого я никогда не сомневался. Но «а вдруг» не произошло. Я, к сожалению, не ошибся. А ведь порой ошибка — что-то вроде спасительного якоря. Так приятно иногда ошибаться!

И вновь перед моим мысленным взором Русинов. На его очки падают косые лучи света. Стекла нестерпимо блестят, скрывая глаза. И мне кажется, что у Русинова вообще нет глаз.

«Я вас не понимаю, Александр Семенович…»

«Вы же знали, что в действительности произошло на даче Шамрая».

«Нет…»

«Знали!»

«Я только подозревал. Я ничего точно не знал. Была лишь гипотеза…»

«Почему же вы ее не проверили?»

Молчание. На подбородке Русинова капельки пота.

«Я не в состоянии был проверить эту версию… Я не мог ее обосновать, она представлялась слишком надуманной… Ну и ситуация, естественно…»

«Ситуация?… Что вы подразумеваете под словом «ситуация»?

«Ну как что? — недоумевает Русинов. — Обстановку в стране, накал страстей, всеобщую настороженность…»

«И вы считали это достаточным основанием для того, чтобы отдать под суд невиновного и выгородить мерзавца?»

«Я только прекратил дело производством… От этого никто не пострадал…»

«Правду, закон, справедливость и прочие «абстрактные понятия» вы, конечно, в расчет не принимаете?»

«Вы забываете, Александр Семенович, что Явича привлек к ответственности все-таки Эрлих, а не я…»

«Заслуга?»

«Нет, конечно, но…»

«Эрлих заблуждался, Всеволод Феоктистович. Он верил в виновность Явича и не кривил душой, не лгал. А вы лгали…»

«Я не лгал…»

«Лгать не обязательно словами. Лгать можно и молчанием».

Пауза.

«С одной стороны, Александр Семенович, вы, конечно, правы, но, с другой стороны…»

«Совесть имеет лишь одну сторону — лицевую», — обрываю я.

А потом… Что было потом? Ну да, этот дурацкий вопрос:

«Что же будет дальше, Александр Семенович?»

Я ему посоветовал сделать две вещи: положить на стол свой партбилет и написать заявление об увольнении из уголовного розыска.

Русинов, конечно, не сделает ни того, ни другого. У него слишком гибкий ум. С помощью такого ума легко оправдать очередную сделку с совестью. Из партии его тоже не исключат: формально он не совершил никакого проступка. Что его порочит? Мои предположения, которые он вчера косвенно признал правильными при разговоре с глазу на глаз? Но ведь у меня нет никаких доказательств, а он при случае от всего откажется. И этому он тоже найдет оправдание: «обстановка», «ложь в интересах семьи»… Да мало ли что еще! «Ситуация», словом.