Валерия Вербинина - Замок четырех ветров

– Замуж в третий раз – да ни за что! – помнится, написала Дарья Семеновна моему отцу.

Однако, как истинная женщина, слова не сдержала: обвенчалась со своим Густавом, дом оставила на среднего сына, а сама перебралась в Митаву, к мужу.

…И вот я сижу напротив нее на краешке стула, чинно сложив руки на коленях, и не знаю, что сказать.

– У отца все хорошо, – наконец промолвила я. – Он получил новое назначение…

– Куда?

– В Шёнберг.

– В Шёнберг? – изумилась моя собеседница. – Это который в Бауском уезде, что ли? Да ведь это дыра!

– Тетушка…

– Я понимаю, был бы город… Вот Орел – город! Петербург – город! – Так как она родилась в Орле, то ничего удивительного, что она ставила его перед столицей Российской империи. – Митава – город! А Шёнберг – что это такое? Неужели твой отец не мог добиться, чтобы его перевели на более приличное место?

Я закусила губу.

– Он просил, чтобы его отправили куда-нибудь подальше от Иллукста, – наконец выдавила я из себя.

– А что твоя мать? Не одумалась?

Я побагровела.

– Она… Нет.

Тут, пожалуй, стоит сказать, что мой отец, Михаил Арсеньевич Ланин, после неоднократных попыток найти свое место в жизни поступил на службу в почтово-телеграфное ведомство. Некоторым его сотрудникам удается сделать карьеру, не покидая конторы в большом городе, но мой отец к числу этих сотрудников не принадлежал. Раз в несколько лет его переводили с места на место, и мы, его семья – мать, я и младший брат Саша, – были вынуждены следовать за ним. Не скажу, чтобы эти переезды были затруднительны или неприятны, но одним из их следствий было то, что я училась урывками и так и не смогла получить хорошего образования. Жили мы в уездных городах Смоленской губернии – в Дорогобуже, Рославле, Поречье, а еще какое-то время провели в деревне с дивным названием Блинные Кучи, где незадолго до нашего приезда открылось новое почтовое отделение. Мать, конечно, мечтала о том, чтобы отца перевели в Смоленск, откуда была родом она сама и где жила вся ее родня. Она возлагала на возвращение в город своего детства большие надежды; но к Смоленскому почтово-телеграфному округу также относятся почтовые отделения в Иллуксте и Гриве, находящиеся в Курляндии, и года два тому назад отец получил назначение в Иллукст. Хорошо помню, что, узнав об этом, моя мать не выдержала и устроила отцу то, что в романах именуется «сценой». В жизни, впрочем, никто не бил посуду, не заламывал рук и даже не особенно кричал; мою мать просто возмущало, что отец не может – «как все люди» – как-нибудь так «устроиться», чтобы получать приличное жалованье и не переезжать с места на место.

– Настеньке скоро о замужестве думать надо! А Саше – учиться! Мотаемся по губернии, как проклятые, угла своего не имеем… теперь вот Курляндия какая-то… О боже мой!

Мой отец попытался терпеливо втолковать ей, что если он поедет в Иллукст, его повысят до помощника начальника почтовой конторы, а значит, он будет получать больше жалованья.

– А Тадышев в твои годы уже начальник конторы! – вырвалось у матери. – Да еще в Смоленске, и ему не надо скитаться по уездным городам…

Позже я не раз вспоминала эту ссору, которая стала как бы предвестьем последующих событий. Конечно, мы собрались и переехали в Иллукст; хоть и уездный центр, официально он числился не городом, а всего лишь местечком. Жить там было не так уж плохо, неподалеку находился большой женский православный монастырь, мать помогала отцу разбирать письма, поступающие на почту, а потом туда пришел за каким-то заказным пакетом помещик Колесников. Обменялся с моей матерью ничего не значащими фразами, затем зашел еще раз, и еще один, а через некоторое время мать забрала Сашу и ушла из семьи.

Любое местечко являет собой пример достаточно замкнутого мира, и, разумеется, случившееся в нашей семье дало пищу для множества пересудов. И вот ведь что интересно: не был Колесников гусарским поручиком, не слыл донжуаном и вообще до поры до времени ничьих сердец не разбивал; внешности самой обыкновенной и даже по возрасту чуть старше, чем мой отец. Ничего, ну ничего в Колесникове не было такого (казалось мне), чтобы из-за него уходить из семьи. Добродушный, немножко рыхлый, с рыжеватыми усами, – одним словом, человек как человек. Захоти я на этих страницах изобразить его злодеем, посягнувшим на покой домашнего очага, мне бы пришлось прибегнуть к самым черным краскам, но изображенный ими в итоге оказался бы вовсе не тем вполне заурядным существом, которое разрушило нашу крепкую – как я верила – семью.

На лестнице унижения много ступеней, и в той ситуации мы с отцом прошли их все: попеременно искали встреч с матерью, уговаривали ее одуматься, пытались напомнить ей, как нам было хорошо вместе… Как-то раз отец сказал мне, что жалеет о том, что он не дворянин и не может вызвать Колесникова на дуэль. Он измучился, и мне было больно глядеть на него. Поэтому я была рада, когда он завел разговор об отъезде.

– Я попрошу Ивана Яковлевича, – это был начальник почты в Иллуксте, – чтобы он похлопотал за меня… Согласен на назначение куда угодно, только подальше отсюда!

Но на тот момент свободной вакансии помощника начальника в Смоленском почтово-телеграфном округе не оказалось. Имелось одно место в соседнем Рижском почтово-телеграфном округе, к которому относится почти вся Курляндия, и потребовались дополнительные бюрократические формальности, чтобы отца в конце концов перевели туда.

О том, что в Митаве живет его двоюродная сестра, я знала уже давно, но долгое время общение нашей семьи с ней ограничивалось обменом короткими письмами два или три раза в год. Когда же стало ясно, что никакой семьи больше нет, Дарья Семеновна прислала длинное послание, в котором предлагала забрать племянников (то есть меня и Сашу) к себе. Впрочем, Саша остался с матерью, и у отца не хватило духу возражать – он знал, как мой брат к ней привязан. Я же, напротив, всегда была «папиной дочкой».

– Может быть, тебе действительно будет лучше в Митаве? – нерешительно заметил отец, прочитав вслух ту часть письма, которая касалась меня. – Губернский город – это губернский город, а Шёнберг – всего лишь небольшое местечко.

– Но я совсем не знаю Дарью Семеновну, – сказала я. – Какая она?

– Какая? – Отец усмехнулся. – Ну, она… Мне кажется, она совсем не плохая. Впрочем, может быть, я ничего не понимаю в женщинах…

Облачко набежало на его лицо. О чем бы он ни заговаривал, он всегда рано или поздно начинал думать о той, которая променяла его на помещика с рыжими усами.

Мне не хотелось оставлять отца одного. С другой стороны, я слышала о Митаве и была не прочь съездить туда. В конце концов мы условились с отцом, что он отправится в Бауск, а я по железной дороге доберусь до Митавы, пообщаюсь с двоюродной теткой и уже на месте решу, останусь ли жить в ее доме или нет.

– Три дня тебе хватит, чтобы принять решение? Мне все равно придется задержаться в Бауске. Если решишь ехать, вышли мне телеграмму только из одного слова: «Еду». Тогда я подожду, когда ты приедешь в Бауск, и поедем в Шёнберг вместе. Если останешься в Митаве, ничего не высылай.

– А на чем мне добираться до Бауска, если я все-таки решу уехать?

Этот вопрос пришлось разъяснять дополнительно, так как между Митавой и Бауском все-таки целых 43 версты. Впрочем, выяснилось, что из Митавы в нужном мне направлении ежедневно отходят дилижансы, но поездка в один конец обойдется куда дороже железнодорожной.

Итак, из Иллукста в Двинск, дальше по железной дороге до Риги, ночь в дешевой гостинице, утренний поезд от Риги до Митавы – и вот я сижу в домике с черепичной крышей на улице с цветочным названием, где нет цветов.

– Ведь кончится тем, что он ее бросит, – сказала Дарья Семеновна, имея в виду мою мать и Колесникова, – и хорошо, если она детей не приживет.

В это мгновение я поняла, что выражение «провалиться от стыда сквозь землю» вовсе не метафора, потому что мне захотелось именно провалиться и именно сквозь землю. Я не одобряла поведение моей матери, но мне претило, когда ее обсуждали при мне посторонние, в сущности, люди, да еще таким тоном.

– Может быть, зря я это говорю, – добавила хозяйка дома, посмотрев на мое пылающее лицо, – но ты уже взрослая, должна понимать, что к чему.

Я не хотела ничего понимать, что, впрочем, вовсе не помешало Дарье Семеновне гнуть свою линию и долго еще толковать о том, как опрометчиво поступила моя мать и как ее поступок отразится на добром имени нашей семьи.

– Ну а Михаил? Как же он мог ничего не заметить, скажи на милость? Ведь когда затеваются такие дела, – тетушка заколыхалась от возмущения, – только слепой не увидит, что что-то готовится…

Я попыталась объяснить, что когда ты привык доверять человеку, в голову не придет, что он собирается поступить с тобой дурным образом.