Эндрю Тейлор - Загадка Эдгара По

— Да, сэр.

— Позвоните в колокольчик. Вам нужно подкрепиться перед возвращением в Лондон.

Я снова поднялся и дернул за шнурок, болтавшийся слева от камина.

— Скажите, — спросил Брэнсби все тем же резким тоном, — миссис Рейнолдс умирает?

Я почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы.

— Мы не говорили об этом, но она слабеет с каждым днем.

— Мне жаль это слышать. Она ведь получает небольшую ренту, насколько я понимаю? Не обижайтесь на меня за прямоту, но в таких вопросах я предпочитаю честность.

Грань между честностью и жестокостью очень тонка. Я так и не понял, пересекли ее Брэнсби. Тут в дверь постучали.

— Войдите! — крикнул мистер Брэнсби.

Я повернулся, ожидая увидеть слугу, пришедшего на звук колокольчика, но вместо этого в комнату тихо вошел маленький чистенький мальчик.

— Ах, это вы, Аллан. Доброе утро!

— Доброе утро, сэр.

Они с Брэнсби обменялись рукопожатиями.

— Поклонитесь мистеру Шилду, Аллан, — велел Брэнсби. — В ближайшем будущем вы будете часто видеться.

Аллан посмотрел на меня и повиновался. Это был хорошо сложенный мальчик с большими светлыми глазами и высоким лбом. В руке он держал письмо.

— Надеюсь, у мистера и миссис Аллан все хорошо? — спросил Брэнсби.

— Да, сэр. Папенька велел вам кланяться и передать вот это.

Брэнсби взял письмо, взглянул на адрес и кинул конверт на стол.

— Полагаю, после летних каникул вы будете заниматься с удвоенной силой. Лень вам не к лицу.

— Вы правы, сэр.

— Adde quod ingenuas didicisse fideliter artes, — Брэнсби ткнул мальчика в грудь. — Продолжите и переведите.

— Простите сэр, я не смогу продолжить.

Брэнсби привычным жестом влепил мальчику оплеуху и повернулся ко мне:

— Ну, мистер Шилд. Я не прошу вас перевести, но возможно вы будете столь любезны и закончите предложение?

— Emollit mores nec sinit esse fero. Усердное изучение благородных наук смягчает нравы и не позволяет им ожесточаться.

— Видите, Аллан? Мистер Шилд имеет привычку запоминать прочитанное. «Письма с Понта», книга вторая. Мистер Шилд знает, что говорил по этому поводу Овидий, и вам тоже стоит выучить его слова.

Когда мы остались наедине, мистер Брэнсби вытер остатки нюхательного табака большим перепачканным платком.

— Всегда нужно показывать им, кто тут главный, Шилд, — заметил он. — Запомните это. Мягкость — это хорошо, но она не сослужит добрую службу, если говорить о перспективе. Возьмите, например, Эдгара Аллана. Мальчик старается, этого нельзя отрицать, но родители слишком балуют его. Страшно подумать, каким бы он вырос, если б мы его должным образом не наказывали. Как говорится в Библии, кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына.

Итак, в течение нескольких минут я получил хорошую работу, обрел новую крышу над головой и впервые встретился с миссис Франт и отпрыском семейства Аллан. Хотя я и отметил еле слышный, но незнакомый моему уху носовой выговор, в тот момент не понял, что Аллан — американец.

Как не понял и того, что миссис Франт и Эдгар Аллан проведут меня, шаг за шагом, в темные глубины лабиринта, туда, где прячутся кошмарные секреты и самые страшные злодеяния.

Но прежде чем я отважусь войти в этот лабиринт, позвольте вкратце рассказать вам о причинах моего помешательства.

Мы с тетушкой не встречались с тех пор, как я учился в школе, тем не менее, когда меня заключили под стражу, я попросил известить именно ее, поскольку других родственников у меня не осталось.

Она выступила в мою защиту в магистрате. Одним из его членов оказался солдат, склонный к состраданию. Поскольку я действительно швырнул медаль в присутствии целой толпы свидетелей, да еще и орал при этом «Вы убийцы!», то мало кто, включая меня самого, сомневался в моей виновности. Офицер гвардейцев оказался мстительным типом, и хотя медаль едва задела его, лошадь, испугавшись, взбрыкнула и сбросила его прямо на глазах у дам.

Поэтому казалось, что единственная дорога к состраданию — признать меня невменяемым. В тот момент я не особо возражал. Магистрат постановил, что я жертва периодических приступов сумасшествия, во время одного из которых я и ранил бравого офицера на черном коне. Члены магистрата пришли к выводу, что эта форма психического расстройства должна поддаваться лечению, поэтому стало возможным освободить меня из-под стражи, поручив заботам тетушки.

Она устроила меня в лечебницу доктора Хейнса, с которым консультировалась во время слушаний по моему делу. Хейнс оказался вполне гуманным человеком, не любившим сажать пациентов на цепь, словно собак, и обитавшим вместе с семейством в непосредственной близости от лечебницы. «Я согласен с Теренцием, — говорил он мне. — „Homo sum; humani nil a me alienum puto“.[4] Да, конечно, у кого-то из этих бедняг есть привычки, которые общество не понимает и не принимает, но мы с ними слеплены из одного теста».

Большинство пациентов были сумасшедшие и слабоумные, некоторые жестоки, иные глупы, но все печальны; помешавшиеся, сифилитики, идиоты, страдающие странными и страшными маниями или резкими перепадами настроения, так называемым folie circulaire.[5] Но было несколько и таких, как я, живших отдельно от остальных больных и обедавших вместе с доктором и его женой на их половине.

— Вашему племяннику требуется покой, умеренные нагрузки и полноценное питание, — говорил доктор Хейнс тетушке в моем присутствии, — и он пойдет на поправку.

Сначала я сомневался в его словах. Мои сны заполняли стоны умирающих, страх смерти и ощущение собственной никчемности. К чему мне жить? Чем я заслужил жизнь, если лучшие из мужей пали на поле брани? Сначала ночь за ночью я просыпался мокрый от пота, с бешено колотившимся сердцем, чувствуя, что мои крики все еще висят в воздухе, хотя они уже и стихли. Другие пациенты тоже кричали по ночам, так чем я хуже?

Однако доктор Хейнс сказал, что крики мне на пользу не пойдут, и каждый вечер давал мне настойку опия, чтобы унять тревогу или, по крайней мере, притупить ее. Кроме того, он заставлял меня говорить о том, что я сделал и что видел.

— Неприятные воспоминания, — однажды сказал он, — нужно лечить так же, как отравление несвежей пищей. Лучше очищать от них свой организм.

Я все еще не верил ему, цеплялся за свои страдания, поскольку кроме них у меня ничего не было. Я говорил, что ничего не помню, симулировал приступы помешательства, плакал.

Через пару недель доктор ловко сыграл на моих родственных чувствах, сказав, что если бы я взялся обучать его сына и дочерей латыни и греческому по полчаса каждое утро, то он смог бы урезать плату, взимаемую с тетушки за мое содержание. Первую неделю занятий доктор Хейнс с книгой в руках сидел с нами в гостиной, пока я заставлял детей заучивать наизусть грамматические правила и спрягать глаголы. Затем он стал оставлять меня с ними наедине, сначала на несколько минут, а потом все дольше и дольше.

— У вас талант к преподаванию, — как-то вечером сказал мне доктор.

— Я их не жалею и заставляю работать в полную силу.

— Вы делаете так, что им хочется вам понравиться.

Вскоре после этого доктор Хейнс заявил, что сделал для меня все что мог. Тетушка перевезла меня в свою квартиру на узенькой улочке, ведущей к Стрэнд-стрит. Так я поселился в ее уютном гнездышке, словно неопрятный кукушонок с вечно открытым ртом. Днем я сидел в гостиной, а ночью спал там же на софе. Летом вонь, долетавшая с Темзы, казалась просто нестерпимой.

Вскоре я понял, что тетушка не совсем здорова, и из-за моей дурацкой выходки с медалью Ватерлоо ей пришлось понести серьезные расходы, да и мое пребывание в ее доме — это обуза, хоть тетушка и старалась не подавать виду. Я слышал ее сдавленные стоны по утрам и видел, как болезнь разрушает ее тело, словно жестокий враг.

Однажды утром, когда мы пили чай, тетушка вернула мне медаль Ватерлоо.

Я почувствовал холод и тяжесть металла на ладони, дотронулся до широкой кроваво-красной ленты с тем-но-синими полосами по краям, а потом опустил руку и позволил медали соскользнуть на стол и упасть рядом с чайницей.

— Откуда она взялась?

— Ее передал один из членов магистрата, — сказала тетушка. — Тот, что проявил к тебе сострадание. Он тоже служил на Полуострове[6] и сказал, что медаль по праву твоя, ты ее заслужил.

— Но я же выбросил ее.

Тетушка покачала головой:

— Не выбросил, а швырнул в капитана Стэнхоупа.

— Разве это не одно и то же?

— Нет. — Тетушка добавила чуть ли не с мольбой в голосе: — Ты должен гордиться ею, Том. Ты с честью сражался во славу короля и своей родины.

— Да не было там, черт возьми, никакой чести, — проворчал я, но медаль взял, чтобы сделать приятное тетушке, и сунул в карман. А потом сказал — и это оказалось первым звеном в цепочке последующих событий: — Мне нужно найти работу, я не могу больше сидеть у вас на шее.