Эдуард Хруцкий - Комендантский час

Рядом тяжело вздохнул Полесов. Иван Александрович поглядел на Муравьева. Игорь стоял, низко опустив голову.

Колонна шла, унося с собой запах ременной кожи и ружейного масла.

— Закурим, — предложил Данилов и достал пачку «Казбека». Он зажег спичку, дал по очереди закурить Степану и Игорю.

— Вот что, ребята, — сказал Иван Александрович, крепко затянувшись сразу затрещавшей папиросой, — нет того хуже, когда перестаешь уважать свое дело. Вот сейчас ополченцы на фронт пошли. А кто их до войны охранял? Дом их оберегал, работу, жизнь? Мы! Теперь же мы должны семьи их здесь в Москве защищать. Да разве только семьи? Ну давайте уйдем все в окопы. А тыл на кого оставим? Обычно армия наступает эшелонами. Первый, второй, третий. Мы, четвертый эшелон, не менее важный и нужный, чем все предыдущие. Мы охрана тыла действующей Красной Армии. Подумайте об этом. А что касается опасности, так каждый из нас в любой момент может пулю схватить.

Данилов краем глаза увидел сразу побледневшее лицо Инны.

— Да, — продолжал он, — конечно, горько об этом говорить в такой день, но пусть и жена твоя, Игорь, знает и гордится твоей профессией. Помните, мы — чекисты, а этим сказано все. Ну что стоим? Пошли, а то свадебный гусь остынет.

Лифт не работал. Пришлось подниматься пешком на одиннадцатый этаж. Данилов еле осилил бесконечные ступени. Сказывалось постоянное недосыпание и курение. Только сейчас он понял, как устал. Сердце колотилось гулко и прерывисто.

«Плохи дела, — думал он, преодолевая ступеньку за ступенькой, совсем плохи. Возраст-то какой? Всего сорок один год. Мужик-то еще молодой, а сердчишко шалит. Эта сволочь Широков тогда в Саратове испортил сердце. Но ничего, в запасе есть немного времени. Мы с ним рассчитаемся. Это уж непременно!»

Их ждали. Как только на лестнице раздались шаги, дверь распахнулась. На пороге встречала гостей мать невесты.

Они вошли в прихожую, казавшуюся очень просторной, поскольку в ней не было привычных вещей. Только вешалка намертво прикреплена к стенке да в углу высилась груда сундуков и чемоданов.

— Вы извините за беспорядок, — сказала хозяйка, — эвакуируемся. Я с Инночкой еду, и бабушка с нами.

В прихожую вплыла, именно не вошла, а вплыла маленькая старушка, похожая на колобок.

— Заходите, гости дорогие, заходите! А что все милиционеры, больше людей не будет?

— Будет, — захохотал Игорь, — и еще один будет, Анна Васильевна, только тоже милиционер.

Стол был накрыт в большой комнате. После двух месяцев казарменной жизни чистые салфетки, блестящие грани фужерного хрусталя казались непривычными, необычайно чистыми и хрупкими.

— Все запасы здесь, — сказала за спиной Данилова Иннина мать. — Как знала, икру зернистую на черный день, мол, заболеет ли кто, приберегла. Вот и пригодилась.

Что и говорить, стол по военным временам был неплохой, а запах, идущий из кухни, вызывал зверский аппетит у мужчин, несколько месяцев питающихся в столовой.

К столу не садились, ждали Инниного отца. Данилов взял с подоконника раскрытую книгу.

«За Гусь-Хрустальным, на тихой станции Тума, я пересел на поезд узкоколейки. Это был поезд времени Стефенсона. Паровоз, похожий на самовар, свистел детским фальцетом. У паровоза было обидное прозвище: «мерин». Он и вправду был похож на старого мерина. На закруглениях он кряхтел и останавливался. Пассажиры выходили покурить. Лесное безмолвие стояло вокруг задыхающегося «мерина». Запах дикой гвоздики, нагретой солнцем, наполнял вагоны.»

Иван Александрович опустил книгу и закрыл глаза. И снова вспомнил он поездку к отцу: маленькую станцию, куда его привозил такой же паровик, лесную дорогу, поросшую травой. Обычно он приезжал вечером. В лесу было тихо, только на маленьком озерке пронзительно и звонко клекотали лягушки.

Как там его старик? Просто страшно подумать, что с ним могут сделать немцы. Но он гнал от себя эти мысли. Александр Данилов не будет сидеть и ждать фашистов. Не тот человек. Еще в гражданку лесничий стал на время начальником уездной милиции, дрался с бандами и кулачьем. Теперь-то отец наверняка партизанит. Но все равно сердце щемило. Тревоги заполнили Данилова. Противно заныло сердце.

В прихожей послышался звонок. Иван Александрович открыл глаза. Звонок повторился. Он по-хозяйски важно дребезжал в пустой прихожей. «Наверное, отец Инны». В комнату вошел мужчина в военном костюме без петлиц и с орденом Трудового Красного Знамени на гимнастерке.

— Ну, давайте знакомиться, товарищи, — широко улыбнулся он, — я, так сказать, отец молодой.

— Фролов, — говорил он, поочередно пожимая руки, — Александр Петрович.

С приходом хозяина все оживилось. Женщины засуетились у стола, что-то расставляя и поправляя на нем.

— А чего стоим? За стол, за стол!

Александр Петрович обнял Инну и Игоря и повел их к столу. Только сели, загремели посудой, как в прихожей снова раздался звонок.

— Это Шарапов, — сказал Игорь, — не беспокойтесь, я открою.

Он побежал в прихожую, и минуты через три в комнату вошел Шарапов. Иван был торжествен и строг. В руках он держал огромную вазу, ту самую, японскую, фарфоровую, которая много лет стояла в кабинете начальника рядом с сейфом. Кое-кто во время совещания стряхивал туда пепел, что потом становилось причиной легких управленческих бурь. Начальник любил говорить, что ваза эта семнадцатого века и что ей цены нет. Но кто-то из экспертов, приглашенных в МУР по делу кражи из музея, сказал Ивану Александровичу, что ваза действительно японская, но сработана много позже, приблизительно в 1908 году, харбинским мастером. Тем не менее ваза была гордостью МУРа. Но не ваза была самым удивительным. Нет. Розы, огромные бархатные красные розы.

— Ой, — воскликнула Инна, — какая прелесть!

— Это, значит, — Шарапов покраснел даже, — это, значит, от нас, от товарищей. Счастливы будьте!

Иван поставил вазу на стол. И сразу в комнате стало весело и радостно, совсем по-летнему. Инна подбежала к Шарапову, обняла и крепко поцеловала.

Наступило то веселое оживление, которое всегда царит за столом, когда собираются за ним приятные друг другу люди. Кому-то не хватило вилки, у кого-то рюмка оказалась слишком маленькой. Все эти милые мелочи порождали веселье и шутки.

Но вот рюмки у всех налиты, закуска положена на тарелки, в комнате на секунду установилась тишина.

— Товарищи, — встал Александр Петрович, — сегодня у нас день радости. Семья наша пополняется. О дочери своей я ничего говорить не буду, а о зяте скажу. Я рад, душевно рад, Игорь, что ты в наш дом пришел. Я сына хотел, да... Теперь у меня сын и дочка. И как отец я своим сыном горжусь. Горжусь его профессией, званием его чекистским горжусь. В нелегкое время мы гуляем на этой свадьбе, враг к Москве рвется. Но жизнь продолжается. Желаю вам, мои милые, прежде всего мужества, потому что оно очень нужно нам всем, и счастья, настоящего и большого.

После него говорил Данилов, потом бабушка, мать, Степан Полесов. Самый короткий тост принадлежал Шарапову. Он встал, оглядел всех лукавыми, смеющимися глазами и сказал одно лишь слово: «Горько!»

Время бежало незаметно. Вот попрощался с гостями Александр Петрович, он даже на свадьбу дочери мог приехать только на два часа. Завод, на котором он был директором, работал для фронта, ремонтировал танки, делал мины. Сейчас на нем выполнялся срочный заказ: собирали бронепоезд.

Отец ушел, а они еще выпили за его здоровье, за завод, за тех, кто на фронте.

Данилов поставил рюмку на стол и вдруг увидел гитару. Как же он ее не заметил раньше? Она стояла на диване у самой стены. Иван Александрович встал, вытащил инструмент из угла.

— Ого, — засмеялся Игорь, — Иван Александрович, у вас, никак, тяга к слободской лирике?

— Это почему же? Гитара — инструмент прекрасный, а твою «слободскую лирику» можно и на концертном рояле играть. Не в том дело, на чем, а — как и что.

Данилов начал осторожно настраивать гитару. Потом взял первый аккорд, сначала тихо, затем сильнее... Иван Александрович пел старые, давно забытые романсы. Его голос, тихий, чуть с хрипотцой, заполнил комнату. Слова романсов были просты и нежны. Они звучали словно откровение. Но вместе с тем они были знакомы, мучительно знакомы...

— Это же Есенин. Ну, конечно, Есенин, — сказала Инна.

— Правильно, — Данилов отложил гитару, — это Есенин, чудесный поэт, истинно русский, только вот его у нас почему-то забывают.

— Его не забывают, но нам нужна прежде всего гражданская лирика, возразил Игорь.

— Нам вообще нужна лирика, тем более есенинская. Человек иногда должен грустить и даже плакать. Это очищает...

Внезапно ожил молчавший до этого репродуктор.

«Граждане! — произнес уже знакомый голос диктора. — Воздушная тревога! Граждане! Воздушная тревога! Штаб противовоздушной обороны приказывает...»