Буало-Нарсежак - Волчицы

— Вы все поняли?

— Да, все, но мне очень жаль расставаться с вами, Элен…

— Сейчас мы должны расстаться. Ваше присутствие может мне только помешать.

И, повернувшись к телу, она сказала со вздохом:

— Бедняжка! Она никогда не думала об окружающих. Что ей такое взбрело в голову?

— Наверное, нужно вызвать врача? — спросил я.

— Да, конечно. Доктору Ландэ уже приходилось приводить ее в чувство семь лет назад, после первой попытки. Он еще тогда предупредил, что на этом она не остановится… Поэтому происшедшее его нисколько не удивит. На этот счет я совершенно спокойна, но вот что касается кюре, то…

— А при чем здесь кюре?

— Да при том, что он может отказать в отпевании! А если Аньес будет похоронена без церковного обряда…

И мне показалось, что только сейчас происшедшее потрясло ее до глубины души.

— От нас и так уже все начали отворачиваться… — закончила она.

Схватив руку Элен, я с жаром сжал ее пальцы.

— Но ведь я с вами!

— А вы еще не передумали жениться на мне? — спросила она дрогнувшим голосом.

— Что за вопрос? — возмутился я, силясь изобразить обиженный вид. И тут же добавил, чтобы сменить тему разговора: — А разве в случаях самоубийства нужно обращаться не в комиссариат полиции?

— Разумеется, туда, но дело в том, что комиссар был другом моего отца и в былые времена часто приходил к нам обедать. Это человек скромный и понимающий. Поторопитесь, Бернар.

— Остается еще один вопрос: комиссар непременно поинтересуется, где Аньес раздобыла яд.

Элен посмотрела на меня с удивлением.

— Где она раздобыла яд? Да принес кто-то из ее чокнутых клиентов! Ведь все они полусумасшедшие, так что это вполне объяснимо.

И, взяв за плечи, она легонько подтолкнула меня к двери.

— Ступайте, Бернар, ведь, если я вас не выпровожу, вы будете до вечера собираться.

Войдя в мою комнату, Элен начала укладывать в чемодан белье и вещи, которые я вынимал из шкафа. Ее ловкость и предусмотрительность поражали. Она дала мне продуктовые карточки, объяснила, сколько заплатить за гостиницу, а затем, выждав, пока я обмотаю кашне вокруг шеи, добавила:

— Не заблудитесь, Бернар!

— Не беспокойтесь, ваш план у меня в кармане. Я хорошо помню: нужно сделать две трамвайные пересадки.

Мы походили на старую супружескую пару. Последнее препятствие между нами исчезло. Прежде чем открыть дверь, Элен подставила мне губы, и я поцеловал ее.

— Удачи вам, Бернар.

— Не падайте духом, Элен, держитесь.

— Не забудьте… «Два торговца»… Хозяина зовут Дезире… Дезире Ландро.

Я начал спускаться, а Элен, перегнувшись через перила, провожала меня взглядом.

— Я приеду к вам… когда все закончится…

И она вернулась в квартиру, чтобы позвонить.

С тяжелым чемоданом в руке я вышел на улицу, ощущая себя одиноким как перст. Для уверенности я нащупал в кармане план и потрогал хрустящий бумажник. Теперь у меня были убежище и деньги, но вместе с тем я чувствовал себя как потерявшийся ребенок, ибо уже заранее знал, что буду считать дни и выглядывать на дорогу, пока Элен не окажется рядом со мной, подле меня, между мной и всем остальным миром. Я не любил ее. Даже опасался немного. Но уже ждал ее. Боялся пропустить трамвай на Пон-Мутон, не найти Дезире Ландро. Боялся ночи, в которую шел как изгнанник. Как мне была сейчас необходима рука, которая сжимала бы мою!

Мы с Элен поженились, и я был далек от того, чтобы называть себя несчастным. Я, вероятно, был бы даже счастлив, если бы не резко ухудшившееся здоровье. Жили мы теперь в небольшом меблированном домике, окруженном каштанами, на берегу Соны. Вокруг на земле сверкали только что вылупившиеся из скорлупы молоденькие каштанчики. Красные и желтые листья медленно опадали, и сквозь оголяющиеся ветви деревьев просматривалась река, и были видны плывущие дымы города. А окна домов на соседних холмах удерживали лучи заходящего солнца. После обеда, в хорошую погоду, Элен обычно усаживала меня на террасе. В общем-то, больным меня назвать было нельзя, просто я слишком устал, наверное. Приходивший ко мне старый сельский врач, немного глуховатый и давно лишившийся всяких иллюзий, только пожимал плечами, когда я спрашивал его о моем состоянии. «Это усталость, — говорил он, — плен вас состарил… Да к тому же у вас еще и с желудком не все в порядке. Другие страдают сердцем или печенью, но, в сущности, причина заболеваний у всех одна… Что я вам могу сказать? Вам необходим отдых!» Элен провожала его и о чем-то с ним шепталась. Возвращаясь, она всегда улыбалась мне и гладила по волосам.

— Вот видишь, мой дорогой, твои волнения совершенно напрасны.

Но вот тут она как раз ошибалась: я абсолютно не волновался, напротив, я был совершенно спокоен и избавлен от всех переживаний. Еще никогда в жизни я не чувствовал себя до такой степени спокойно. Целыми днями я лежал в шезлонге и дремал либо наблюдал за проплывающими облаками или падающими листьями. Иногда откуда-то из-за горизонта до меня доносился рокот самолетов — для всех остальных там продолжалась война. Для меня она в прошлом, как и былая, полная преследований и опасностей жизнь.

Произошло это уже давно — восемь месяцев назад, в тот же вечер, когда я переступил порог «Двух торговцев». Элен мне, конечно же, рассказала все, что произошло после моего отъезда, но я даже не слушал ее, потому что не хотел этого знать; меня это уже совершенно не волновало. Теперь главным для меня было то, что она находилась рядом со мною, что она нашла этот дом и сама заключила договор об аренде, что именно она побеспокоилась о всех формальностях, связанных с нашим браком, и вообще обо всем. Я же лишь подписывал несчетное количество всевозможных бумаг. Теперь все это уже не имеет никакого значения.

В полудреме я вижу, как передо мной проплывают облака, образы, воспоминания, и придумываю восхитительные мелодии, которые тут же забываю. Время течет совершенно незаметно. Элен, сидя рядом со мной, вяжет и отгоняет мух от моего лица.

— Что тебе приготовить на ужин, Бернар?

— Мне все равно.

— Я сварю тебе бульон, картофельное пюре и поджарю яичницу.

— Великолепно.

Сперва я чувствовал себя уязвленным, но вскоре понял, что, несмотря на горячее желание, она так ничего и не сможет понять в физической любви. Зато у нее были внимательные руки, созданные для нежных жестов, заботы и утешения. И всякий раз я мысленно подстерегаю эти руки. Мне так хочется, чтобы они кормили меня, умывали, словно ребенка. Ведь, в сущности, я тоже не склонен к плотской любви. Я рос боязливым, эгоистичным мальчиком и почти что круглым сиротой. А вот с Элен я не чувствовал себя одиноким. Я настолько привык к шороху ее платья, что, пожалуй, не смог бы теперь обойтись без этого.

Беседовали мы с ней нечасто. Она была не слишком умна, а ее образование оказалось поверхностным и весьма условным. Но она получила хорошее воспитание, и этим сказано все! Тем не менее она считала себя пианисткой, поскольку умела в такт стучать по клавишам, и это единственное, что меня раздражало. Она, пожалуй, была бы самим совершенством, если бы согласилась излучать не слишком яркий свет, а слегка затемненный, как у ночника. И все же я не потерял надежды изменить ее. В снятом нами доме тоже стояло пианино, но очень старое, допотопное и совершенно расстроенное. По вечерам она мне на нем играла, а я слушал ее, сидя на старом диване с лопнувшими пружинами. Вся мебель в доме была какая-то старая, потрепанная и потому трогательная, комнаты просторные, с вылинявшими обоями.

Я пил свою настойку постоянно, потому что редко когда не чувствовал глухого жжения в желудке. Приятная на вкус настойка ромашки оказывала на меня, как правило, усыпляющее действие. Вытянув ноги и положив голову на спинку дивана, я смотрел на Элен, сидящую ко мне спиной и освещенную свечами, стоящими на пианино. К несчастью, она любила Шопена! Играет она жестко, возможно, нарочито жестко. О боже!

— Расслабься, — говорю я ей.

— Ты ничего в этом не смыслишь, — доносится в ответ.

— Наоборот, я очень даже понимаю музыку: здесь необходимо тепло, радость…

— У Шопена музыка грустная.

— Не всегда, Элен, не всегда.

— Что ты в этом понимаешь?

— Мне так кажется.

И когда искушение становится слишком сильным, я встаю, но не вынимаю рук из карманов.

— Начни снова, пожалуйста, доставь мне удовольствие… Не придавай столько значения ритму. Представь себе, что ты в воде, волны качают тебя…

Так и есть, не выдержав, я уже рисую в воздухе кончиками пальцев картину. Элен прерывает игру.

— Тебе, Бернар, надо бы возобновить занятия музыкой. Я могу тебе помочь в этом.

Вернувшись к своему дивану и глотнув настойки, я, сдерживаясь, отвечаю:

— Продолжай и больше не обращай на меня внимания.