Владимир Кашин - Приговор приведен в исполнение

Управляющий замолчал.

— Вот и все, — добавил он после паузы. — Вот и все, — повторил он устало. — Всю жизнь трудился на благо родины.

— Где проживали в Москве в тысяча девятьсот тридцать третьем году?

— У своей дальней родственницы Павловой Агафьи Титовны.

— Неизвестные, вместе с которыми вы участвовали в грабеже, знали ваше местонахождение и фамилию?

— Да. Знали.

— А вы знали их имена, адреса?

— Нет, не знал.

— Рассказывали ли вы кому-нибудь из родственников о случившемся?

— Брат мой Владимир был тогда в армии сверхсрочником, а Павловой и ее мужу я все рассказал. Муж ее потом погиб на фронте. Павлова и ее дети тоже погибли во время войны.

— Каким образом вы поддерживали связи с родственниками? Когда встречались со своим братом Владимиром?

— Впервые после войны я встретился с братом Владимиром в пятьдесят третьем году, когда приехал в Брянск в командировку. В прошлом году зимой брат приехал в наш город, здесь ему сделали нейрохирургическую операцию, удалили опухоль. Все время он был в клинике. Ко мне заехал только попрощаться. Следующая наша встреча произошла в этом году, во время майских праздников. Владимир приезжал один, без жены, пробыл неполных два дня и уехал. Я раньше говорил, что никаких связей с родственниками не поддерживал, сейчас уточню: иногда брат звонил мне на квартиру из Брянска; если я в это время был дома, то разговаривал с ним сам, а когда меня не было, разговаривала жена.

— Какие у вас были отношения с женой?

— Прекрасные.

— Знала ли ваша жена, что настоящая фамилия ваша Семенов?

— Да.

— Когда и при каких обстоятельствах она об этом узнала?

— Точно не помню. По-моему, она узнала об этом от моей покойной сестры, которая жила в Запорожье и в пятьдесят первом году приезжала к нам в гости.

— Интересовалась ли Нина Андреевна, почему вы живете под чужой фамилией?

— Я вынужден был рассказать ей историю, связанную с изменением фамилии.

— И как же она реагировала?

— Как реагировал бы на ее месте каждый. Сожалела, что так вышло.

— Ссорились ли вы когда-нибудь?

— Очень редко. Хотя в семье всякое бывает.

— Угрожала ли вам Нина Андреевна разоблачением?

— Да. Однажды мы поссорились с ней на почве ревности. Это было года два назад. Кто-то подбросил анонимку, будто был у меня роман с моей секретаршей Валей. Я ответил, что и мне не нравится, как на нее пялит глаза этот Сосновский. Но жена только рассмеялась в ответ, а потом сказала, что, если я не перестану встречаться с секретаршей, она пойдет в милицию и расскажет о моем прошлом. После этого разговора мне пришлось уволить секретаршу, и наша семейная жизнь наладилась. В конце концов, после долгих колебаний, я решил пойти и сознаться во всем. Но не осуществил своего намерения. Вот почему. Прежде чем идти, я позвонил в городскую прокуратуру и, не называя себя, рассказал, что в тридцать третьем году, будучи мальчишкой, участвовал в квартирной краже, и спросил, куда мне теперь заявить. Прокурор ответил, что за давностью все это уже прощено. «За язык вас никто не тянет, — сказал прокурор. — Живите и работайте, раз вы теперь честно работаете…» — Управляющий перевел дыхание. — Вот почему я и не явился с повинной, — закончил он. — А теперь разрешите мне вас спросить о Сосновском.

— Спрашивайте. — Ковалю вспомнилась рыбалка на Днепре, дискуссия с Петровым о сроках давности. Теперь ему стало понятно, кого имел в виду управляющий, рассказывая об Андрее.

— Здесь, в следственном изоляторе, до меня дошел слух, что приговор приведен в исполнение. Это правда?

Как ни старался управляющий произнести эти слова спокойно, голос его дрожал.

Коваль в глубине души улыбался. Это он позаботился, чтобы такой слух дошел до арестованного. Подполковник не ответил на вопрос, только опустил глаза, всем своим видом показывая, что слух соответствует действительности. Молча дал подписать протокол.

Петров-Семенов подписал и выпрямился. В облике его снова появилось что-то от бывшего управляющего трестом. Он свысока взглянул на конвоира, который по вызову Коваля появился в кабинете.

— Разрешите еще один вопрос?

— Не много ли? — иронически заметил Коваль. — Здесь вопросы задаю я.

— У меня тот вопрос, на который вы обещали ответить. На каком основании меня здесь держат? В чем обвиняют или подозревают? Кража в Москве — дело давнее, а фамилию я могу поменять на свою настоящую…

— Вас подозревают в убийстве Нины Андреевны Петровой, — резко ответил Коваль.

— И в попытке изнасиловать собственную жену? — саркастически отпарировал Петров.

— В попытке инсценировать изнасилование, — в тон ему ответил Коваль и кивнул конвоиру.

— Ты, кажется, спятил, Коваль! — крикнул Петров, остановившись перед открытой конвоиром дверью. — Подумай, что делаешь! А Сосновский?! Что же, выходит, ты невинного расстрелял?!

И Коваль впервые увидел, как смеется управляющий. Это был поистине демонический смех. Петров-Семенов хохотал до слез. Потом внезапно успокоился и произнес:

— Требую бумагу и ручку для заявления прокурору республики!

— Бумагу и ручку вы получите, — невозмутимо ответил Коваль. — Уведите! — приказал он конвоиру.

После того как закрылась дверь, долго еще стоял подполковник посреди комнаты, будто бы все еще видя перед собой Петрова-Семенова и слыша его демонический смех.

«…Я не сплю уже несколько ночей. То, что произошло, никак не укладывается у меня в голове. Временами кажется, что я схожу с ума.

Первую ночь после того, как узнала столько страшного, просидела в столовой, ни на секунду не сомкнула глаз.

Смогу ли описать свое состояние? Не знаю.

Я не спала не только потому, что боялась мужа, хотя он и предупредил меня: «Смотри не вздумай донести. За мою жизнь ты заплатишь своей». Я не спала потому, что для меня рухнул весь мир и я стояла над его обломками.

Иван, — впрочем, не знаю, как его теперь называть, — был моей единственной любовью, моим светом в окошке. Я влюбилась в него, как девчонка, раз и навсегда, и теперь, когда думаю: почему? за что? — ответить себе не могу.

Да, сперва он мне тоже показался немного суховатым, даже неприятным человеком. Но после первых свиданий я словно переродилась. Я потеряла власть над собой, мои поступки и мысли стали определяться не моей, а его волей, всем, что было связано с ним. Его лицо, сначала казавшееся грубоватым, приобрело непонятную прелесть, его жесты, манеры, даже своеобразная походка — все, все стало обаятельным, его слова казались самыми разумными, его желания — обязательными. Я как бы растворилась в нем, словно стала маленькой частицей этого сильного человека.

Мы поженились. Он намного старше, но я этого не замечала, а возможно, именно поэтому мне казалось, что Иван — мудр; он словно открывал мне дорогу в жизнь, и мне было легко и радостно идти за ним.

Я узнала, что такое счастье! Я была счастлива! Пусть тот, кто прочтет эти строки, не осудит меня за такие слова. Тем острее сейчас моя боль, тем тяжелее расплата.

Теперь больше нет для меня на свете любви, нет веры, нет человека…

Следующей ночью я не пошла в нашу спальню, а закрылась в кабинете мужа, засунув ножку стула в дверную ручку.

Но снова не могла уснуть. Все разговаривала с ним, с Иваном, который спал в другой комнате, но казался мне стоящим рядом со мной белым призраком. Я все еще расспрашивала его, надеясь, что он откроется мне до конца, и я найду для него хоть какое-то оправдание, что каким-то волшебным образом все, что я узнала, окажется ложью, наговором, нелепой ошибкой.

Лучше была бы я сумасшедшей. Ведь сумасшествие — это только болезнь. Болезнь можно вылечить, а больного — спасти. Но если разум мой не помутился и все это — не бред, а правда, что же тогда может спасти Ивана и меня вместе с ним?

Когда, окончательно обессилев от этих мыслей и от разговоров с призраком, я, сидя на диване, хоть на мгновенье предавалась дреме, призрак становился кроваво-красным, надвигался на меня и, хватая за горло, начинал душить костлявыми руками, и я просыпалась.

Я прокляла свои руки, обнимавшие убийцу, губы, которые его целовали. Свое сердце — за то, что оно любило его. Я терзала и казнила себя.

Я стала себе ненавистна за свою доверчивость и преданность, за искренность и слепоту, я перестала себя уважать. Словом, я создала вокруг себя такую атмосферу, в которой человек не может жить.

Прошло несколько дней нашей жизни врозь. Владимир уехал. Иван все время, впрочем, так же, как всегда, пропадал на работе. Возвращался поздно, усталый, мрачный, и сразу же уходил в спальню.

В конце концов не выдержал и спросил меня через запертую дверь:

«Долго еще все это будет продолжаться?»

Я молчала.