Георгий Персиков - Дело о Медвежьем посохе

Диаметрально противоположное восприятие действительности сказывалось на отношениях учителя и ученика. Юноша, год назад смотревший наставнику в рот, теперь порой дерзновенно высказывал собственное мнение. И частенько оно шло вразрез со взглядами на жизнь Казачкова. Безусловно, мнение бывалого публициста, знававшего еще мастодонтов из народовольцев, по-прежнему значило немало для Ромаши Мезольцева. Но все чаще он замечал, что отстает батенька от жизни – и чем дальше, тем больше. А Вадим, в свою очередь, просто физически ощущал, как тает его авторитет – словно скала из хрупкого песчаника под ударами тяжелых волн Татарского пролива. Хоть новости из Европы прибывали на Сахалин с существенным опозданием, страсти кипели столь же бурно, как и в столицах. Сторонник широкой внутрипартийной дискуссии, Казачков поддерживал своего давнего приятеля Юлия Мартова, а горящий юношеским задором Мезольцев, разумеется, числил себя ярым поклонником идей революционного террора. Из-за внезапно возникших разногласий в дуэте соратников отгремело немало баталий и был сломан целый лес копий. Вадим однажды в пылу ссоры чуть даже не выставил молодого человека с вещами на улицу, однако одумался, вовремя осознав, что ждет его в таком случае полнейшее беспросветное и очень пугающее одиночество. Внутрипартийные дела с той поры они по негласному договору старались не обсуждать. Тем не менее поводов для стычек хватало и без того. Вот и сейчас революционеры спорили о внешнеполитической ситуации вокруг империи, и градус полемики постепенно повышался – сообразно с количеством принятой внутрь горячительной жидкости.

– Не согласен я, товарищ Казачков, что японцы представляют угрозу для России! – почти кричал пылкий Мезольцев, размахивая стаканом с водкой.

– Ромаша, так ведь они твоего согласия спрашивать не станут, знаешь ли, – в ироничной манере, но тоже на повышенных тонах пытался урезонить оппонента Вадим. – Когда же ты поймешь, наконец, что японцы – империалисты, почище династии Романовых!

– Ну уж! – усомнился юноша, так широко махнув рукой, что чуть не выплеснул содержимое стакана. – Это Романовы начали экспансию в Китай и Корею, это они угрозами и шантажом расширяют территорию влияния. Чего уж говорить-то – Дальний, Харбин и Порт-Артур, чай, не японцы строят на чужой земле!

– Осади, Ромаша! Ты забываешь о первом правиле благородного диспута – всегда помнить об отправной точке и беречь напитки, стимулирующие ораторское искусство. Выпей-ка, да меня выслушай, – наставник назидательно оттопырил палец и ловко махнул полстакана казенки. В мягкую полоску гилякской юколы он сноровисто завернул несколько стеблей черемши и присыпал их тонкими луковыми колечками. Водрузив этот рулет на ломтик черного хлеба, с аппетитом откусил хороший шматок. И, не прожевав толком, продолжил: – Не фы ли мне рашкажывал о фштреше с американшем Дшеком Коллинжом? Што он шообшил, а?

– Ну, что он инженер-сталелитейщик, что консультировал японцев за хорошую мзду. – Ромаша только что выпил, и глаза его еще немного слезились от крепости напитка. – И он шибко хвалил успехи японцев – мол, сталь у них первоклассная, и выплавляют ее они на удивление много.

– Вот! – Казачков аж подпрыгнул на табурете. – Думаешь, для мирных целей, ась? Флот они строят – невиданной мощи. И обрушат ее японцы на нас!

– Ну, а даже если так, то что? – студент пожал плечами. – Иностранная агрессия, тем более успешная, вызовет рост революционных настроений в широких народных массах. Значит, и дело нашей жизни ускорится!

– Нет, милый мой! Революция, не выстраданная в пламени классовой борьбы, а принесенная на штыках извне – это гражданская война! – с жаром произнес публицист.

– Нет, товарищ, мы оба с вами читали статью Льва Троцкого, ближайшего соратника Владимира Ильича. Помните, о чем там? Революция сотрет национальные границы! – воодушевленно произнес Мезольцев и даже привстал при этом. – Японский пролетарий – брат русскому пролетарию! Мы одна семья – кадзоку!

Вместо ответа Вадим откупорил бутыль и набулькал еще по полстакана. Соорудил обоим по порции закуски по уже отработанной схеме. Все это время Ромаша торжествующе позыркивал на него – одержать чистую победу в споре, или, выражаясь в терминах дзюу-до, получить иппон,[1] ему удавалось нечасто.

Казачков молча толкнул ученику стакан и молвил, не поднимая глаз:

– Ох, вы, эсеры недоделанные, как же любите обобщать да за других говорить! Поди сперва объясни японскому пролетарию, что ты его брат – желательно до того момента, как он тебе штыком кишки пропорет.

– Но… – неуверенно начал Мезольцев, но Вадим его перебил:

– Погоди, не спеши. Вот ходишь ты к мастеру борьбы на уроки, а не рассказывал ли он вам о Пути самурая?

– Нет пока что…

– А ведь это любопытнейшая система мировоззрения. Я читал несколько лет назад в переводе на французский «Будосесинсю» – «Напутствие вступающему на Путь воина» и «Хагакурэ» – «Сокрытое в листве». Замечательные в своем роде книги, должен я тебе сказать. И если б ты тоже их прочел, то наверняка бы знал – нет у тебя шансов стать братом тому, кто держит в руке японский меч или винтовку.

– Это лишь книги, потерявшие актуальность! – попытался вывернуться Ромаша.

– Ты спроси на сей счет мнение своего наставника по борьбе, – мягко посоветовал Казачков. – Да и еще одно не поленись сделать. Я знаю, что ты с уголовными тоже порой общаешься…

– А что в том такого… – забурчал было студент, но был остановлен жестом.

– Ты поинтересуйся у них, готовы ли эти бывшие пролетарии да крестьяне брататься с японцами, – в этот момент Казачков поднял на младшего друга грустные глаза, в уголках которых можно было прочесть намек на удовлетворение. – И вот эти две стороны прекраснейшим образом дополнят мнение блестящего демагога Левы Троцкого.

Мезольцев не нашелся, что ответить, и смолчал. Однако его учитель упиваться победой не стал.

– А на самом деле, Ромаша, никто не знает, что нам будущее готовит. Мы же с тобой, отщепенцы в каторжном краю, ведаем это в последнюю очередь. Так давай же выпьем с тобой за революцию – какая бы она ни была, а это шаг в светлое будущее!

Студент с энтузиазмом поднял стакан и с силой стукнул им о стакан учителя…

Уроженца забайкальской тайги Ивана Антипова по прозвищу Колесо хорошо знала вся Сахалинская каторга. «Иваном» он был не только по имени, но и по положению в преступном мире – человеком уважаемым, чье слово имеет немалый вес. Увесистыми были и его огромные кулаки. Густые борода, волосы и брови придавали ему вид неистовый и пугающий. Но при том он был мужчиной очень видным, своей статной внешностью заставлявший неровно биться сердца и молодых девок, и зрелых мужних жен. Однако женского пола Иван сторонился. Хоть и был он матерым лиходеем – долгие годы разбойничал да грабил и в Сибири, и в Китае, и на Дальнем Востоке, – но на проклятый остров угодил за убийство собственной супруги. Вернулся однажды с налета на золотодобытчиков раньше означенного срока, да застукал жену вместе со ссыльным поручиком. Бывший офицерик утек – ловкий попался, что твой циркач. А вот Алену Степановну, любовь свою, Иван задавил собственными ручищами. Над ее телом пристав и застал убийцу.

Восемь лет Иван расплачивался за свое преступление в угольной шахте. Честным трудом заслужил послабление режима и перевод на заготовительные работы. Последние года полтора здоровяк Колесо не подпускал к себе других каторжан. Как только сняли с него колодки, стал он уходить в тайгу или же бродил по берегу моря, тоскливо вглядываясь в студеные воды Татарского пролива. Ни собратья по неволе, ни надзиратели не пытались нарушить одиночество нелюдима. «Душегуб он, отчаюга – чего с таким связываться!» – говорили друг другу и арестанты, и государевы люди. Только двоих привечал Колесо – киевского щипача Жало да нижегородского крадуна Ларина по прозвищу Заяц. Неловкий с виду увалень с длинными нервными пальцами, Жало был верным адъютантом атамана. А ладный жилистый умница Заяц, отличавшийся стремительностью мыслей и непредсказуемостью поступков, вроде как был сам по себе, но словно чуткий охотничий пес всегда приходил, когда в том была нужда у хозяина.

Вот и на сей раз Колесо с мрачною думой, подперев широкими ладонями косматую бороду, разглядывал катящиеся волны Лунского залива. Жало чуть в сторонке правил на кремневом бруске самодельный нож, сработанный им из обломка казачьей шашки. Шустряк Ларин подошел к ним, весь пахнущий солью и свежестью. В плетеной корзинке между широкими полосами морской капусты он разместил свой улов. Жало брезгливо оглядел узорчатые раковины и через губу бросил:

– Негоже крещеному человеку исть столь богомерзкую пищу!

– Э-э-э, милай, так здесь, на краю земли, Господь поди и не разглядит, что там раб его себе в рот кладет, – скороговоркой ответил ему Ларин.