Людмила Герасимова - Зачем дана вторая жизнь

— Нет! Аварию не вижу. А видения как фильмы. Вернее, один фильм с продолжением… Вроде сериала. И везде я в главной… роли! — всё медленнее говорила Лена, отдыхая между словами. — Только я другая… И живу не сейчас, не в нашем времени, а давно-давно… Или это место, где нет цивилизации…

— Очень интересно! — присела на кровать Настя. — Расскажи!

— Сейчас не могу — голова! И очень спать хочется! — прикрыла веки Лена.

— Вижу, тебе совсем плохо! Давай отдыхай! Завтра поговорим!

Жара! Солнце в зените! Капает пот со лба и носа. Монотонно жужжат мухи, лезут в глаза. Дурманит резкий запах полыни. Ломит спину от тяжкой работы в наклон. Исколоты стеблями спелых колосьев руки и босые ноги. Пить! Как хочется пить! Машет серпом Радуня — падают слева и справа ровные валки. Надо спешить. Следом идут, наступая на пятки, муж и его сестра, вяжут колосья в снопы.

Вчера было легче: свёкор работал косой, они втроём вязали. Теперь пропадает в лесу, выбирает крепкую палку — вчера рукоять треснула. Никак не идёт свекровь — пора бы еду принести, да воду. Нет сил!

Никогда так не работала Радуня в отчем доме. Жалели сестру три старших брата, обходились в поле без неё. Она с радостью носила еду, следила за их ладной работой. Мастерили братья из соломы человечков, и плела она куклам из травы зелёные косы.

Теперь Радуня видит мать и братьев редко, если разрешит свёкор или удастся уговорить мужа сходить в гости к её родне. Муж соглашается быстро, коль пообещаешь сладкой каши из репы, киселя из лебеды, или молочка козьего: Варнава ещё мал и очень любит поесть.

— Радуня! Вон мати с узелком! Идём под деревья! — зовёт тоненьким голоском конопатая золовка Васёна.

Радуня с трудом выпрямляет спину, из-под ладони глядит на тропинку во ржи: спешит, торопится свекровь, поправляет на голове выцветший платок, колышется под рубахой большая грудь.

— Э-э-эй! Ба-тя-тя! — кричит заливисто Варнава. — Иди трапезничать!

А вот и мать! Взмокла от жары и быстрой ходьбы, и полнота нездоровая мучает. Развязала узел, раскрыла еду. Не смеют взять женщины и куска лепёшки, выпить и глотка прохладного кваса, пока не позволит хозяин.

Восьмилетняя Васёна, жуя на ходу травинку, резво бежит в лес за отцом. Варнава от нечего делать дёргает жену за длинную косу. Дёргает больно, смеётся заливисто, щиплет её за бока. Терпит Радуня: пусть тешится — мал ещё, всего на три года старше сестры. Подрастёт — бить начнёт, а так — просто шалости. Хуже свёкор. Боится его Радуня. Почти каждую ночь берёт он сноху силой, грубо подминает под себя, зажимая ей рот вонючей лапой, больно тискает небольшие тугие перси. Первый раз это случилось перед пахотой, когда Радуню сосватали в семью Миная, в которой не хватало работников, а вернее, рабской силы.

Вдова Петра подумала-подумала, спросила совета у сыновей: жалко дочку, пригожую да румяную. Но ведь время приспело: уж пятнадцатый год пошёл, а где жениха потом сыщешь? В деревне, кроме них, их бабки-ведуньи и семьи Миная, ещё четыре двора. А там мужики женатые, а женихи ещё младше Варнавы…

Ложится в траву Радуня, подкладывает под голову локоть, натягивает на глаза платок — с каждым днём всё труднее работать, будто силы уходят в землю. Устраивается рядом малолетний муж, толкает нечаянно острой коленкой в спину жену. Радуня, успев задремать, резко садится и вдруг ойкает, схватившись за живот: дёргается что-то в чреве, потом ещё и ещё.

— Что орёшь? Травы какой наелась? — лениво вопрошает свекровь.

— Не знаю, животом маюсь. Надо к бабке сходить за отваром.

— Сходи, сходи. Коль хозяин позволит.

Из-за деревьев несётся весёлый голосок Васёны. Подскакивает к брату, показывает жалейку:

— Смотри, батятя из прутика вырезал. Слышишь, свистит!

Что есть силы дует в дудочку — из неё только свист и шипенье.

А вот и сам, хмурый, кряжистый и корявый, как дуб, хозяин — Минай. Тащит в крупных лапищах три крепкие палки, кладёт под куст. Лучшее место у расстеленного платка его. Вытягиваются в сторону жены пыльные ноги с загнутыми вниз чёрными когтями. Берёт двумя руками потный глиняный кувшин, опрокидывает в раззявленную пасть — только кадык ходуном ходит. Сын, дочь, сноха и жена следят, глотая пересохшим горлом воздух. Хозяин отставляет кувшин, выбирает лепёшку крупную, складывает вдвое, заталкивает в рот. Жуёт, раздувая щёки, тяжёлым взглядом оценивает каждого. Берёт ещё две, хлебает квасу, мычит что-то разрешающее. Первым припадает к кувшину сын, затем дочь, потом жена, и вот кувшин, обойдя круг, попадает в руки Радуне. Нагрелся глиняный сосуд и кажется подозрительно лёгким. Прижимает она к горлышку губы и запрокидывает голову — в рот стекает полглотка, падает на горячий язык ещё несколько капель кислой влаги. С трудом жуётся кусок пахучей лепёшки, царапает сухой язык, застревает в горле. Давится Радуня, надсадно кашляет. Свёкор, дотянувшись, хлопает с силой сноху по лопаткам:

— Квёлая досталась девка, не работница.

— Пусть сходит к бабке Манефе, от отваров силы возьмёт, — просит жена.

Исподлобья глядит на сноху Минай, качает укоризненно головой, изрекает, поднимаясь на толстые кривые ноги:

— В поле пора! Завтра пятница — грех работать. Вот Васёнка с ней и сходит, да к ночи чтоб воротились!

Лена открыла глаза — нет ни поля, ни солнца, ни страшного Миная. Перед ней медсестра со шприцем и запахом спирта:

— Доброе утро! Давайте попку.

С трудом повернувшись на правый бок, больная потянула со спины одеяло. Сестричка задрала ночную рубашку на ней — холодное прикосновение, резкий шлепок, и «вот и всё, подержите ватку. Вас опять мучили кошмары? Вы стонали во сне!».

— Да! Опять! Всё так реально! Мои ноги и руки исколоты соломой, — Лена поднесла к глазам гладкие узкие ладошки с длинными пальцами: — Ничего нет!

Она потрогала под одеялом живот (не болит!) и попросила:

— Вы скажите доктору.

Из коридора послышалось громкое «все на завтрак!» — соседка метнулась на зов. Медсестра, захватив пустой шприц, покинула палату, и Лена осталась одна. В дверь заглянула пожилая санитарка:

— Милая, что не идёшь завтракать? Вставать нельзя, или не хочешь?

— И то, и другое, — вяло улыбнулась Лена, без аппетита кусая твёрдое яблоко.

— А может, тебе манной кашки принести или маслице на хлебушке?

— А чай есть?

— Так я несу?! — с готовностью отозвалась добрая женщина и через пару минут заботливо кормила «бедную девочку», усадив её повыше.

— Не грустите, вы скоро будете дома, — заговорила Лена с соседкой — та печально смотрела в окно.

Женщина тяжко вздохнула, прежде чем обернуться:

— Некому меня забрать. Врачи сказали, что за мной надо ухаживать, поэтому не выписывают!

— У вас же есть сын и сноха! Они вас и заберут, — успокаивала Лена.

— Так они писали, что не могут: у них там работа, начальство не отпускает. Да и дорога долгая, и много денег надо, — будто оправдывалась женщина.

— Они уже едут, так что скоро будут здесь.

Соседка обошла койку и села лицом к Лене.

— У меня сын хороший! Только вот далеко уехал по работе, там и жену нашёл. Теперь я живу одна, — она подняла голову и удивлённо спросила: — А как ты угадала, что у меня есть сын? Я вроде не рассказывала.

— Даже сама не знаю. Вдруг увидела, как вы здесь обнимаете молодого мужчину. Я поняла, что это сын ваш. Невысокий такой, с короткими светлыми волосами. Да? Гладите его руку, называете Павлушей. Но он не один. С ним ещё молодая женщина. Лицо у неё круглое, симпатичное, на носу много веснушек. Она немного полновата. А потом их увидела в купе поезда: Павел читает газету, а Вера раскладывает на столике еду. Да, вас хочу предостеречь: нельзя вам больше работать на кране. Ведь вы упали, когда поднимались наверх? Хорошо, живы остались. Это вам предупреждение: если не поменяете работу, погибнете. Сделайте выбор… Анна Петровна, кажется?

— Павловна, Анна Павловна, — механически исправила женщина, пораженная информацией.

Бледная девушка с забинтованной головой неторопливо продолжала:

— Тем более, скоро у вас появится внучка. Вот и понянчитесь! Вам нельзя работать на кране, лучше помогите молодым родителям.

— Неужели правда? Вера беременна? А почему они скрыли от меня? — соседка приложила руки к зардевшимся щекам. — Так когда малыша ждать?

— Через восемь месяцев — ваши-то ещё об этом не знают.

— Не понимаю, как это у тебя получается, но ты угадала. Я и вправду поднималась на свой кран, и как-то нога подломилась и не попала, окаянная, на ступеньку. Бр! Даже сейчас страшно вспомнить! Хорошо, до земли было метра четыре. А если б до кабинки добралась, так и костей бы не собрали. Теперь и сама наверх не полезу. А ведь шестнадцать лет на кране проработала… Мужики из бригады боялись высоты. Меня уважали… Называли «нашей орлицей». Теперь нет орлицы… Осталась только курица.