Юрий Кларов - Черный треугольник. Дилогия

По водосточной трубе, упираясь ногами в рустовку стены, спускался человек. Поржавевшая, покрытая наледью жесть скрипела, сыпались куски ржавчины…

– Это еще что за явление?

– Кажется, Волжанин, – неуверенно ответил Дубовицкий.

– Какой Волжанин?

– Матрос… Он у нас агентом второго разряда числится.

В сажени с небольшим от земли Волжанин повис на руках и спрыгнул. Мягко ступая ногами в шерстяных носках – сапоги, видимо, оставил в ризнице, – подошел к нам и, обнажив в улыбке золотые зубы, шутовски представился:

– Краса и гордость революционной Балтики Николай Севостьянович Волжанин.

Дубовицкий укоризненно покачал головой:

– Ну зачем же по трубе? Ведь есть лестница… Нехорошо.

– Эксперимент, товарищ Дубовицкий.

– Какой эксперимент?

– Проверочка. Проверял, могли ли те, что ризницу грабанули, этот риф взять.

– Ах, вон оно что?

– Передохну чуток – наверх полезу.

– Шею свернете, – сказал я. – Не советую судьбу искушать.

Он зыркнул на меня глазами, пригладил ладонью мокрую от пота челочку:

– Судьба – баба добрая!

– Как для кого…

– Для моряков, понятно. Меня лично она навек полюбила, не первый год с ней марьяжу. Так что до свиданьица наверху.

Проводив глазами матроса, Дубовицкий меланхолично заметил:

– Вот с каким кадром приходится работать, Леонид Борисович!

Я был согласен с его невысказанной, но подразумевающейся характеристикой. Похожих «братишек» я навидался в Петрограде, когда участвовал в разоружении матросов-анархистов Второго флотского экипажа. Но Дубовицкий зря рассчитывал на мое сочувствие: даже когда он был прав, я все равно не мог преодолеть свою антипатию к нему.

Волжанин с ловкостью кошки карабкался по трубе. Кажется, судьба к нему действительно благоволила…

Я повернулся к Димитрию:

– Вы будете нас сопровождать при осмотре, Александр Викентьевич?

– Если в этом имеется надобность… Правда, меня ждут в синодальном доме…

– Не смею задерживать, Александр Викентьевич.

Когда архимандрит ушел, Дубовицкий удивленно сказал:

– Вы, оказывается, знакомы с его высокопреподобием?

– Без малого двадцать лет. Он преподавал в семинарии, где я учился. В миру его звали Александром Викентьевичем. Александр Викентьевич Щукин.

– А матросик-то курносик вскарабкался! – подал голос Артюхин. – Ну чистая кошка!

Мы задрали головы. Волжанин, который казался снизу совсем маленьким, помахал нам рукой и скрылся в проеме углового окна.

«Вот сукин сын», – подумал я и сказал:

– Повезло вам, Виталий Олегович, с пополнением. Каких лихих ребят прислали, а?

– Разумеется, разумеется, – кисло согласился он.

Мы прошли мимо сложенных вдоль стены разобранных шкафов, упакованных в рогожу.

В полутемном зале с застоявшимся воздухом пахло пылью, лампадным маслом и чем-то горелым. На каменных стенах темнели разводы копоти. Под ногами хрустело стекло. Осколками был усеян весь пол. Неподалеку от прямоугольной глубокой ниши валялись обрывки веревок и куски брезента. Тут же несколько окурков, молоток, сплющенная позолоченная чаша, наполовину пустая бутылка с какой-то жидкостью.

– Видимо, здесь грабители упаковывали похищенное, – заметил Дубовицкий.

– Я всегда восхищался вашей проницательностью, Виталий Олегович.

Он покраснел, суетливо достал портсигар, но вовремя спохватился и сунул его обратно: в ризнице курить не полагалось…

– Вы богаты папиросами? – Папиросы, как и духи, были высшего разбора. Давно я не курил таких папирос…

Недалеко от окна лежала груда скомканных парчовых, бархатных и шелковых одеяний. Помощник ризничего, рябой монах в выцветшей камилавке, поспешно поднес лампу. Но в без нее хорошо были видны переливающиеся гиацинтом архиерейские мантии с бархатными скрижалями на груди; шитые золотом плащаницы; старинные, почти в человеческий рост, греческие ризы с вырезом для головы; ризы иерархов православной церкви – саккосы и полиставрии.

Когда-то на экзамене в семинарии меня основательно гоняли по духовным одеяниям. Экзаменатор, ехидный тощий старичок, которого непрестанно мучила икота, по каким-то соображениям, а может, просто из вредности характера, обязательно хотел меня срезать.

«Что знаменует риза, она же фелонь?» – изгибался он вопросительным знаком и приставлял к уху трубочку.

«Когда воины глумились над спасителем, – барабанил я, – они обрядили его в рубище с дырой для головы. Потому, благоговея перед муками распятого, церковь признала сие одеяние священным. Оно напоминает иерею, что в служении своем он изображает господа и потому должен облекаться правдою при всех делах своих».

«А какие слова должен говорить иерей при облачении?»

«Слова псалма: «Священницы твои, господи, облекутся в правду и преподобнии твои радостию возрадуются».

Старичок недовольно икал и задавал очередной вопрос:

«Что знаменует епископская мантия?»

«По изъяснению Симеона Солунского, мантия сия знаменует всепокрывающую силу божию…»

Старичок гонял меня до седьмого пота, но поставил высший балл.

Александр Викентьевич Щукин, принявший вскоре монашество и ставший Димитрием, умел вбивать в тупые бурсацкие головы подобную премудрость…

Интересно, что бы сказал ехидный старичок, увидев этот ворох?

Рябой монах, кряхтя, опустился на колени, вытащил из кучи одежд парчовый саккос с нашивной епитрахилью – припереником, что свидетельствовало о принадлежности саккоса патриарху. Разгладил парчу ладонью, так же кряхтя, поднялся.

– Саккос первого патриарха всероссийского, святейшего Иовы, – сказал он. – Опоганили, святотатцы… Звонцы золотые срезали, круги срезали, жемчуг оборвали…

– Двенадцать крупных жемчужин весом от десяти до шестнадцати каратов, – эхом отозвался тихий надтреснутый голос.

Это сказал маленький человек с непомерно крупной головой на узких, худых плечиках. Он стоял за спиной монаха. Я не видел и не слышал, как он подошел. Это было тем более странно, что каждый шаг здесь сопровождался скрежетом стекла.

– С кем имею честь?… – спросил Дубовицкий.

– Кербель. Ювелир патриаршей ризницы Федор Карлович Кербель.

На нем была длинная, расходящаяся книзу темная крылатка, и от этого Кербель походил на какой-то неведомый природе черный гриб. Очки, одутловатое лицо с обвисшими щеками, в глазах – тихое безумие. Я спросил, составил ли он опись похищенного. Оказалось, что список составлен и копия его передана Карташову.

– Оригинал у вас?

– Нет, – сказал Кербель, – у агентов сыскной милиции.

– Где они сейчас?

– В ювелирной мастерской ризницы.

– Вот и подождите нас там. Мы скоро будем.

Он исчез так же неслышно, как и появился.

– Странный господин, – сказал Дубовицкий, а все время молчавший вопреки своим привычкам Артюхин вставил:

– Странный не странный, а умом малость грабленный. У меня на памятях точно вот такой блаженный на заимке бедствовал. Федором дразнили. Только этот на ногу помоложе будет – юркий.

Мы прошли все залы, и везде нас сопровождал мерзкий скрежет битого стекла.

Долго осматривали угловое окно с выпиленной решеткой и вырванным вместе с ершами металлическим ставнем. Отсюда хорошо были видны шляпа Царь-колокола и расположенный наискось синодальный дом с церковью Двенадцати апостолов.

Артюхин поднял с пола выпиленную решетку с обрывками привязанной к ней веревки. Веревка была из пеньки, просмоленная, двухшнурковая. Крепкая веревка. Видимо, тот, кто распиливал прутья, чтобы не сорваться, привязал себя. Ставень он вырвал с помощью деревянного бруска, который теперь валялся на полу. Упакованные же в брезент ценности они спускали вниз на веревке. С той стороны, где находился часовой, окно это не просматривалось.

– Распилы снизу вверх, – изрек Дубовицкий, тщательно исследовавший решетку. Для подобного заключения совсем не обязательно было кончать Московский университет по юридическому факультету. Даже я, недоучившийся студент Демидовского юридического лицея, и то обратил на это внимание.

– Кто у вас помимо Волжанина занимается расследованием ограбления?

Он назвал инспектора Борина и агента первого разряда Павла Сухова. Этих двух я знал. Борин, инспектор по Рогожско-Симоновскому району, был опытным работником, начавшим службу в сыскной полиции еще в конце прошлого века. Кажется, он тяготел к монархистам, но это ему не мешало честно работать и при Временном правительстве, и при Советской власти. Поэтому, когда я в ноябре семнадцатого занимался чисткой милицейского аппарата, я оставил его на прежней должности. Что же касается Павла Сухова, то это был парень из наших: большевик, недавний рабочий. Во время боев в Москве он командовал отрядом, который вместе с красногвардейцами завода Тильманса сражался на Кудринской площади.