Вера Каспари - Воскресшая жертва

Карло, предшественник Роберто, ушел закупать продукты на день. Мне показалось, она удивилась, что я сам открыл ей. Это было стройное создание, робкое, как олененок, и своей молодой неопределенной грацией похожее на олененка. У нее была маленькая головка, маленькая даже для ее хрупкого тела, и то, как она ее запрокидывала, а также ее веселые, застенчивые, слегка раскосые темные глаза — все это создавало впечатление, что некто, похожий на олененка Бэмби или олениху Бэмби, выбежал из леса и взлетел на восемнадцать лестничных пролетов вверх, в мою квартиру.

Когда я спросил, зачем она пришла, из горла ее вырвался слабый клокочущий звук. От страха у нее пропал голос. Конечно, она много раз обошла здание, прежде чем решилась войти, стояла на площадке, слушая удары собственного сердца, и лишь через некоторое время осмелилась дрожащим пальцем нажать на дверной звонок.

— Ну, в чем дело? — Не желая признаться себе в том, что тронут ее приятной робостью, я говорил нарочито грубо. В то время, мистер Макферсон, я был более раздражителен.

Она заговорила мягко и очень быстро. Припоминаю все сказанное ею как одно предложение, которое начиналось с просьбы извинить ее за беспокойство и заканчивалось обещанием, что я буду очень популярен, если возьмусь подтвердить прекрасную репутацию авторучки, которую рекламировали ее работодатели. Ручке было дано название «Байрон».

Я вспылил:

— Я буду популярен, милая моя! Ваши аргументы, к сожалению, не годятся. Мое имя только украсит вашу дешевую авторучку. Как вы смеете использовать святое имя Байрона? Кто дал вам на это право? Мне очень хотелось бы написать гневное письмо тем, кто производит эти авторучки.

Я старался не замечать ее сияющих глаз, Макферсон. Я не знал тогда, что это была ее идея — назвать так авторучку, и она гордилась этим литературным названием. Она стала настаивать, рассказывать о рекламной кампании, которая обошлась в пятьдесят тысяч долларов и обязательно прославит мое имя.

Я посчитал своим долгом сразить ее сразу:

— Знаете ли вы, каков общий объем того, что я написал, и во сколько это оценивается? Отдаете ли вы себе отчет, что ежедневно за эту дверь выставляются те, кто производит пишущие машинки, зубную пасту и лезвия для бритья и имеет в кармане пятидесятитысячные долларовые чеки? А вы говорите, что гарантируете мне популярность!

Ее замешательство меня тронуло. Я спросил, не зайдет ли она и не выпьет ли рюмку хереса. Конечно, она предпочла бы спастись бегством, но неловко было отказаться. Пока мы пили херес, я заставил ее рассказать о себе. Это была для нее первая работа, на тот момент — предел мечтаний. Она обошла шестьдесят восемь рекламных агентств, прежде чем ее взяли. За ее внешним смущением скрывалась необыкновенная воля. Лора знала, что умна, и готова была пройти через бесчисленные неудачи, но доказать свои способности. Когда она кончила, я спросил:

— Вы думаете, что тронули меня своей историей, что я растаял и готов дать свое согласие?

— И вы дали согласие? — спросил Марк.

— Макферсон, я самый расчетливый человек в Америке. Я ничего не делаю, пока не просчитаю выгоду.

— Вы дали ей свое согласие.

Я стыдливо кивнул головой.

— В течение семи лет Уолдо Лайдекер с энтузиазмом расхваливал достоинства авторучки под названием «Байрон». Если бы этого не было, я уверен, мой сборник никогда бы не разошелся тиражом в сто тысяч экземпляров.

— Она, вероятно, была ужасным созданием, — заметил он.

— В то время — ужасным, но в меру. Я видел ее возможности. В последующую неделю я ее развлекал за обедом. И это было только начало. При моем покровительстве из неловкого ребенка она превратилась в грациозную обитательницу Нью-Йорка. Год спустя никто даже не мог заподозрить, что она приехала из Колорадо-Спрингс. И при этом она оставалась преданной и благодарной. Из всех друзей лишь с ней я готов был делить мою славу. Она стала хорошо известна на вечерних раутах, так же как известен седеющий в стиле Ван Дейка Уолдо Лайдекер или его трость с золоченым набалдашником.

Мой гость не произносил ни слова. В комнате нависла сумрачная тишина. Шотландская благочестивость и бруклинская бедность выработали у Макферсона привычку сторониться шикарных женщин.

— Она когда-нибудь любила вас?

Я вздрогнул, мой голос зазвучал хрипло:

— Лора всегда любила меня. Она отвергала всех своих поклонников в течение добрых восьми лет.

Осложнения начались с появлением Шелби Карпентера. Но объяснение всему будет дано далее. Марк знал цену молчанию, когда имел дело с таким разговорчивым человеком, как я.

— Моя любовь к Лоре, — объяснял я, — была не только стремлением к физическому обладанию хорошенькой девушкой, которое испытывает зрелый мужчина. Это была более глубокая привязанность. Лора сделала меня великодушным. Ошибочно считать, что мы начинаем любить тех, кому причинили боль. Угрызения совести не компенсация. Пожалуй, более гуманно избегать тех, чье присутствие напоминает нам о неприятном прошлом. Великодушие разрастается как зеленый лавр, а вовсе не зло. Лора считала меня самым добрым человеком в мире, и я должен был соответствовать ее представлению. Для нее я всегда был Юпитером и по своему человеколюбию, и по своему уму.

Вдруг я заметил, что в быстром и одобрительном взгляде Макферсона проскользнула тень сомнения. Он поднялся.

— Уже поздно. И у меня назначена встреча с Карпентером.

— Конечно, жених ждет! — Пока мы шли к двери, я добавил: — Интересно, как вам понравится Шелби.

— Симпатизировать кому-то или испытывать неприязнь — не мое дело. Меня только интересуют ее друзья…

— Как подозрительные личности? — спросил я с издевкой.

— Как объект информации. Я, наверное, зайду к вам еще, мистер Лайдекер.

— Когда вам будет угодно. Я искренне надеюсь по мере возможности помочь вам найти того ужасного типа — мы ведь не можем назвать его человеком, — который совершил такой злодейский и безнадежно трагический поступок. А пока я хотел бы, чтобы вы составили ваше мнение о Шелби.

— Вы сами-то его невысоко ставите, не так ли?

— Шелби был частью другой жизни Лоры, — сказал я, держась за дверную ручку, — с моей предвзятой точки зрения, более обыкновенной и менее значимой частью ее существования. Однако, молодой человек, составьте свое собственное мнение.

Мы обменялись рукопожатием.

— Чтобы разгадать загадку смерти Лоры, вам нужно сначала разобраться в тайне ее жизни. А это непростая задача. У нее не было ни тайного состояния, ни спрятанных драгоценностей. Предупреждаю вас, Макферсон, деятельность обманщиков и рэкетиров покажется вам простой по сравнению с мотивами поступков современной женщины.

Он был явно нетерпелив.

— Сложная, изощренная современная женщина. «Сокрывшись, словно червь в бутоне, взлелеянном у розовой щеки». Я в вашем распоряжении в любое время, Макферсон. Au revoir![2]

Хотя изучение убийства составляло отнюдь не малую часть моей работы, я никогда не опускался до изложения таинственной истории. Рискуя выглядеть не совсем скромно, я все-таки процитирую кое-что из своих работ. Фраза, открывающая мой очерк «О звуках и неистовстве»[3] и столь часто воспроизводимая, представляется здесь уместной:

«Когда во время президентской избирательной кампании 1936 года я узнал, что президент — любитель таинственных историй, я проголосовал за республиканцев».

Мое предубеждение не возымело действия. Но я по-прежнему полагаю, что обычная мистика — это переизбыток звуков и неистовых чувств, что более, чем все прочее, свидетельствует о варварской потребности в насилии и мести той застенчивой толпы, которая именуется читающей публикой. Литература, посвященная расследованию убийств, утомляет меня так же сильно, как практика расследования раздражает Марка Макферсона. Все же я обязан воспроизвести эту историю, потому что эмоционально был тесно связан с делом Лоры Хант, подобно тому как он должен был продолжать расследование. Таким образом, я веду свое повествование, воспроизводя не столько криминальный сюжет, сколько любовную историю.

Я сам хотел бы стать ее героем. Воображаю себя печальным персонажем, неосознанно вовлеченным в любовную коллизию, которая началась с насилия и была обречена превратиться в трагедию. Вынужден думать о себе в третьем лице. После пережитых многочисленных нескладных и неудачных приключений меня уберегает от угрызений совести то, что я обращаю неприятные для меня воспоминания в очаровательный сюжет под названием «Жизнь и время Уолдо Лайдекера». Редко в какую ночь мне не удается усыпить себя вместо снотворного такой героической фразой, как, например: «Уолдо Лайдекер хладнокровно стоял на краю скалы, у подножия которой рычали десять тысяч разъяренных львов».