Вернер Штайнберг - Современный детектив ГДР

И вдруг остановился: в лощинке, в зарослях ежевики лежала его жена. Казалось, что она укрылась в норе: она лежала, свернувшись калачиком, сомкнув глаза и прикрыв ладонью правое ухо, — только бы ничего не видеть и ничего не слышать.

Он насторожился, глядя на нее: все это было очень странно. Чтобы не испугать ее, он подошел к ней довольно шумно, так, что она услыхала его шаги, и сел рядом с ней. Он отщипнул клочок мха и, вертя его, принялся рассказывать. При этом он старался, чтобы голос его звучал успокоительно-ровно. Он сделал вид, будто это обычное дело — сидеть именно здесь, именно так и говорить. Он рассказал о своей работе, о маленьких успехах, о маленьких неприятностях, попросил у нее совета, но сам же и ответил себе и — незаметно, как ему казалось, — перешел к ее собственным проблемам. Она вдруг приподнялась.

— Перестань! Перестань же наконец!

Он промолчал.

— Мне все безразлично, — сказала она.

Он с огорчением увидел, что лицо у нее заплаканное.

— Ах, Маргит! Посмотри вокруг! Лето…

И осекся. Она вскочила, она стояла перед ним, кипя злостью.

— Больше ничего от тебя не дождешься! — сказала она. — А я чувствую себя так, словно меня схватили за горло!

Она резко повернулась и побежала к дому. А он все сидел, и левая рука его машинально теребила клочок мха. Он видел, как бежит Маргит, его жена. В эти минуты она ненавидела его, он это почувствовал. Он медленно встал. Ему не хотелось уже возвращаться в дом, не хотелось видеть ее. В нерешительности он бродил по участку.

Потом он услыхал шум внизу на шоссе — это ехала «боргвард изабелла». За рулем он разглядел Брумеруса. Рядом с ним сидела какая-то женщина. Она была молода и беззаботна, она смеялась, и в тот миг, когда машина мчалась мимо ворот, Маран увидел, как женщина положила руку на плечо Брумеруса и тыльной стороной кисти ласково провела по его щеке.

Он отвернулся. Поднимаясь к дому по душистому газону, на который он не взглянул, Маран принял решение убить Брумеруса.

И вот он стоял у двери и видел горе жены. Дождь усилился.

Маран сказал в пустоту:

— Теперь ничего не изменишь, Маргит, он мертв. У тебя не нашлось бы силы расстаться с ним. Ты это знаешь. И знаешь, что расстаться с ним ты должна была. Я не хотел, чтобы ты унижалась.

Всхлипывания жены стали тише.

— Пусть другие, — продолжал он, — смотрят на это, как им угодно, пусть осуждают меня… Можешь ударить меня, я, видит бог, не обижусь… Только постарайся понять, что я не хотел, чтобы унижали человека, которого я очень люблю. — Он пожал плечами, повернулся к окну, поглядел в окно. — Что мне было делать? Говорить с тобой? Ты бы отвечала одно и то же: «Знаю, но я люблю его, я не могу иначе!» Говорить с Брумерусом? Ты и сама понимаешь, что это ничего не дало бы. Чем он владел, то держал крепко, на других людей ему было наплевать.

Он не знал, перестала ли она всхлипывать, или шум дождя так усилился, что заглушал все прочие звуки. Он не обернулся, потому что хотел сказать еще это: «Я оттого так хорошо понимаю тебя, что люблю тебя по-прежнему». Он вздохнул и сказал:

— Ты не могла с ним расстаться, поэтому я взял все на себя.

Теперь он обернулся. Жена уже не лежала, она сидела в углу кушетки, подобрав ноги, и глядела на него молча.

Маран тоже умолк.

Какой смысл был говорить еще? В сущности, он сказал все, что надо было, он объяснился, принимала ли она его объяснение или нет, а главное — где-то лежал мертвец, где-то лежал убитый, и это определило теперь их судьбы, какие бы еще слова ни были сказаны.

Впервые он почувствовал себя немного спокойнее, свободнее. Он смотрел на жену с участием. Он понимал ее любовь, понял ее муки, знал ее боль. Но если бы он мог теперь спокойно спросить себя, он и сейчас ответил бы, что единственным спасением для Маргит была чужая рука, его рука, которая порвала эти оковы. Когда-нибудь ее боль пройдет, как прошла бы и ее любовь к Брумерусу, после того как она узнала о его измене и поняла, что была для него только красивой и занятной игрушкой.

Маран вздохнул. Он все еще глядел на молодую женщину и видел ее такой, как пять лет назад, когда они только поженились. Тогда она была для него исполнением всех его надежд; он думал, что нашел спутницу на всю жизнь, и готов был сделать для нее все, пожертвовать всем, так он любил ее.

И вот он все сделал и всем пожертвовал, но не такой представлялась ему эта жертва.

Он опять пожал плечами.

— Я доведу дело до конца.

Он заметил, как расширились ее глаза, словно она опять испугалась.

Она сказала хриплым голосом:

— Боже… что ты хочешь сделать еще?

— Я позвоню в полицию. В конце концов, — он запнулся, но после паузы произнес: — там лежит труп.

Она едва заметно вздрогнула. Нахмурившись, отвела взгляд. Медленно, не глядя на мужа, сказала:

— Вальтер, ты сделал что-то ужасное. Я никогда не представляла себе… — На мгновение она сжала губы, чтобы не дать выхода нахлынувшему вновь чувству, и продолжала, глядя в пол: — Нет, я не представляла себе… Такого — нет… И я не могу думать о том, что ты любил меня, что ты меня…

Ее взгляд бегло скользнул по нему. Он почувствовал, что она опять полна ужаса, даже, может быть, отвращения.

Но это был и правда лишь беглый взгляд, это было бегство. По ее голосу он слышал, что она сдерживала себя, чтобы он ничего не заметил, когда она говорила:

— Но теперь, теперь, когда это случилось… и ничего не изменить, ничего не поправить… лучше не станет, если ты явишься с повинной. А хуже вполне может стать.

Это звучало невразумительно. Марану почудился проблеск чувства.

Он сказал твердо:

— Я не могу оставить его лежать там.

Об этом она не думала; это вряд ли могло прийти ей на ум. Он понял это по выражению ее глаз. Она молчала; она пыталась увидеть комнату, где так часто бывала, пыталась увидеть мертвого, застреленного. То, что она увидела, было, вероятно, ужасно. Она вскочила и метнулась к окну и там принялась судорожными движениями растопыренных пальцев растирать себе виски.

Маран попытался изобразить хладнокровие. Он сказал:

— Кроме того, я не хочу, как какой-то убийца…

Она резко повернулась к нему и крикнула:

— А ты и есть убийца!

Он не подал виду, будто слышал ее слова, и продолжал:

— …как убийца, мучиться страхом, манией преследования, мало ли чем. Нет. Не будем тянуть! — И, направляясь к книжной полке, где стоял телефон, прибавил: — Да и зачем? Я тебе сказал тогда, что в тебе… — Он хотел сказать: смысл моей жизни, но сейчас эти слова показались ему мелодраматичными, и он не произнес их. Он пробормотал: —…что ты для меня — все.

Окно у нее за спиной было серым от дождя; ее силуэт вырисовывался на фоне окна; выражения ее глаз не было видно.

Сейчас он чувствовал в себе деловитую собранность. он остановился у телефона.

— В здешнюю полицию?.. — Он повернул голову к ней. — Будут лишние неприятности, лишние волнения. Этот Биферли. Сплетни в таком городке… — Он вздохнул, взял телефонную книжку и подошел к другому окну — зажигать свет ему не хотелось (только не видеть ее глаз!), — чтобы в сером сумраке погасшего дня разобрать помер. — Я позвоню в комиссию по убийствам. В Байрейт. Или в Нюрнберг. — И как бы самому себе: — Что разумнее, в Байрейт или в Нюрнберг?..

Нерешительно листая справочник, он услышал ее голос. Сначала он не понял, что́ она говорит, так поглощен он был предстоявшим ему делом. Но его насторожил ее тон: голос звучал совсем не как обычно, не тихо и мягко и не вкрадчиво, а нарочито четко, словно она училась отдавать приказания. Все еще держа тяжелый справочник, он поднял голову, но взглянул не на жену, а в окно.

— …уже много лет ты твердишь, что любишь меня как безумный. Это правда, ты исполнял любую мою просьбу, ты был… — она запнулась, потом ее голос заторопился: — так великодушен, что я и ждать-то не смела… — Она снова умолкла. — Но будь что будет! В первый раз я серьезно прошу тебя, не звони! Никто не видел тебя! Никто не узнает! Пройдут годы! Постепенно мы сможем это забыть. — Она замолчала.

Он испытующе смотрел на нее. Она все еще стояла у другого окна; тем временем стало так темно, что уже нельзя было разглядеть, подтверждает ли выражение ее лица мелькнувшую у него мысль. Он почувствовал в руке тяжесть телефонного справочника. Положил его на полку между двумя книгами, но не захлопнул.

Дождь шумел по-прежнему. Он невольно подумал, что нечеткие следы на гравии, на газоне скоро и вовсе станут неразличимы.

— Боюсь, — сказал Маран, — что это твое желание я не смогу выполнить.

Она ответила, не отходя от серого окна:

— Кому будет от этого польза, если тебя навсегда или на десять лет посадят в тюрьму? Ведь я, Вальтер, я осталась бы здесь совсем одна.