Ева Львова - Состояние аффекта

Узкое пыльное шоссе вилось по предгорьям, делая крутые повороты в самых неожиданных местах, и Устинович-младший подумал, что здесь действительно можно легко улететь за отбойник так, что костей не соберешь. Ближе к озеру белесый песок, который преобладал в начале пути, сменился пыльной зеленью, среди которой то там, то тут встречались роскошные отели. Это началась курортная зона, куда так любят выбираться на выходные не только жители Израиля, но и туристы со всего мира, желающие приобщиться к христианским святыням. Любознательный Борис навел в Интернете справки и выяснил, что место, куда он едет, считается чуть ли не самым почитаемым у всех последователей христианской культуры, ведь именно в этих местах Иисус творил свои легендарные чудеса: кормил ограниченным количеством хлебов толпы голодных, ходил по воде и оживлял умерших. В душе будучи атеистом, Борис не до конца верил во все эти истории, но, как человек осторожный, не отрицал возможности подобных происшествий, ибо кто знает, как оно было?

Движение на шоссе было оживленным, и Борьке пришлось проявить терпение и выдержку, прежде чем он добрался до намеченной цели. Увидев купола церкви, кудрявый друг воспрянул духом, поддал газку и по привычке врубил магнитолу. Из динамиков полился голос Кортнева, бодро распевающего песню про график и посылающего на фиг женщин и друзей. В любой другой момент Борька бы начал подпевать, но теперь с негодованием выключил музыку, мешавшую настроиться на соответствующий лад перед беседой со святым человеком.

Парк вокруг храма представлял собой цветущий оазис с белоснежными колоннами и каменными фонтанчиками в виде чаш, из центра которых бьет чистая прохладная вода. На сорокоградусной жаре это показалось Борису почти таким же чудом, как те чудеса, о которых упоминается в Библии. Среди прогуливающихся по парку туристов бесстрашно бродили павлины и голуби, склевывая с чисто выметенных дорожек невидимых насекомых. Обойдя вокруг церкви, Устинович-младший заметил маленькую дубовую дверь в стене. Рядом с дверным косяком стояли грабли. Борис постучался и толкнул незапертую дверную створку.

Его взору предстала крохотная монашеская келья, посреди которой стоял коленопреклоненный человек. Распятие на стене, перед которым он молился, было выстругано из потемневшего от времени дерева. Кроме распятия в каморке находилась железная кровать и полка с книгами. Некоторое время Борис постоял в дверях, наблюдая за молящимся и, заметив, что тот, осенив себя крестным знамением, начинает подниматься с колен, вежливо проговорил:

– Экскьюз ми, мэй ай ту си мистер Бенджамин?

Его вопрос прозвучал с таким чудовищным выговором, что монах вскинул на Джуниора удивленные глаза.

– Вы русский, не так ли? – уточнил он по-русски с сильным польским акцентом.

– А что, так заметно? – смутился Борька.

– Я в детстве учил русский язык, – поведал обитатель кельи. – Все школьники соцлагеря учили русский. И польские дети – тоже.

– Вы Бенджамин? – обрадовался Борис.

– Зовите меня брат Павел.

– Я к вам, брат Павел, за советом. В полицейском управлении говорят, вы знаете ответы на все вопросы.

– Спрашивайте, только не долго. У меня еще много дел по саду, – забеспокоился бывший полицейский.

– Да нет, я много времени не отниму, – обрадовался Джуниор.

– Можете пройти и сесть на кровать, – предложил монах, смахивая невидимые пылинки с идеально натянутого колючего одеяла.

Борис последовал приглашению и, перешагнув порог, спустился в келью, прикрыв за собой дверь. Сквозь длинное узкое оконце пробивались солнечные лучи, в которых весело плясали пылинки. Устинович-младший сделал еще один шаг, собираясь опуститься на низкую койку, и тут взгляд его уперся в полку на стене. Между потрепанной Библией и стареньким Евангелием стояла фигурка обезьяны, прикрывающая лапками живот. Джуниор сразу же узнал эту фигурку: она была из серии обезьянок-сандзуру, точно таких, какие лепил Лев Рудь. Не отрываясь, приятель рассматривал обезьянку, и брат Павел, перехватив его взгляд, тревожно спросил:

– Так что вас ко мне привело?

– Откуда это у вас? – не отвечая на вопрос, пробормотал Борис, протягивая руку к полке.

– Почему вы спрашиваете? – насторожился монах, взглядом останавливая поползновение Бориса.

– Отец моей подруги лепил ей точно такие фигурки, – потрясенно тянул Устинович-младший, убирая руку за спину, словно борясь с искушением не удержаться и взять фигурку в руки. – Я только неделю назад видел точно такую же обезьянку с зажатым ртом. Их же вроде бы всего три: не вижу зла, не слышу зла, не говорю о зле, разве не так? А это что за знак?

– Он сказал – не совершаю зла.

– Кто он?

Монах молчал, поглаживая пальцем черную обезьянку с неровными облезлыми боками, которую он снял с полки и теперь неторопливо рассматривал, поворачивая то так, то эдак.

– Скажите же что-нибудь! – взмолился Борис. – Моя подруга разыскивает родителей, от отца у нее осталась пара таких обезьянок, ну будьте же человеком, скажите, кто вам ее дал?

– Когда нам сообщили об аварии на восемьдесят пятом шоссе, мы стояли в пробке на другом конце Тель-Авива, – глядя в окно и продолжая поглаживать фигурку, заговорил монах. – Машина «Скорой помощи» уже уезжала с места происшествия, когда мы только-только подъехали. Мы не стали их останавливать и выяснять, есть ли потерпевшие и сколько их – в таких ситуациях бывает дорога каждая секунда. Изуродованная груда железа догорала в кювете, и я остался ее сторожить, дожидаясь эвакуатора. Я задремал, когда раздался повторный взрыв такой силы, что я думал – небо рухнет на землю. Я вышел посмотреть, не задело ли кого. Темнело, и я не сразу его заметил. Он вылез из полыхающего остова машины и пополз ко мне, обгоревший и страшный. Не в силах шевельнуться, я стоял и смотрел, как изуродованный черный труп движется в мою сторону, что-то зажав в кулаке перед собой. Я мог бы пойти к нему навстречу, чтобы облегчить задачу, но я стоял и смотрел, как он мучается, потому что я просто испугался, как последний трус. И вот, наконец, он преодолел эти несколько десятков метров, что разделяли меня и пылающий остов автомобиля, коснулся моих ног и, когда я присел на корточки, разжал кулак и свистящим шепотом выдохнул:

– Это моя. «Не совершаю зла». Я сделал зло. Я не имею на нее права. Возьми себе!

Я взял у него с ладони вот эту обезьянку и спрятал ее в карман, а когда нагнулся, чтобы посмотреть на парня, который мне ее дал, увидел, что он мертв. Это было чудо, которое я видел своими глазами: у него было обожжено сто процентов поверхности тела, да что там, у него уже не было тела, и все равно он полз, чтобы передать из рук в руки дорогую ему вещь. После этого я навсегда уверовал в Создателя нашего, ибо видел явленное им чудо. Обгоревший труп я спрятал под днище патрульной машины, дождался, когда парень на эвакуаторе увезет груду металлолома, взвалил на плечи обугленный скелет и пришел сюда. Я шел всю ночь, а под утро похоронил несчастного на местном кладбище в старинном склепе. Кто он – я до сих пор не знаю, но мне известно одно: этот человек привел меня к вере.

– Скоро я выясню, кто он, – тихо проговорил Борис.

– Обязательно скажи мне его имя. Я рад, что узнаю, за кого молюсь все эти годы, – просветлел лицом брат Павел, осеняя крестным знамением Устиновича-младшего и прикрывая за ним дверь.

Прошло, должно быть, часа четыре – солнце в зарешеченном окне уже клонилось к закату, когда вентилятор перестал нагнетать в помещение свежий воздух. Вдруг сделалось так тихо, что я слышала, как стучит кровь у меня в висках. В подвальной лаборатории стало нестерпимо душно, и я полезла на стол, чтобы выяснить, что случилось с вентиляцией. Стоя на железной столешнице и поднявшись на цыпочки, я щупала рукой пыльную решетку, когда услышала голоса – мужской и женский. Сначала я подумала, что это за мной вернулся отец, и, спрыгнув со стола, побежала к двери, но, припав ухом к дверному проему, я поняла, что голоса доносятся не из предбанника, а откуда-то сверху. Снова забравшись на стол, я приподнялась на цыпочки и смогла разобрать слова, долетающие из вентиляционной решетки.

– Ну и зачем ты приехала? – говорил мужской голос, который я уже где-то слышала раньше.

– Я все сделала, как мы договаривались, теперь я хочу видеть Макса Фишмана, – резко отвечал женский голос, тоже показавшийся мне знакомым. – Зачем ты притащил меня в это ортодоксальное похоронное бюро?

– Это моя вотчина, – хмыкнул мужчина. – Здесь я не Николай Жакетов, а рабби Меир из Бриска, руководитель общины «Хабад Шомрей Шабос» и габай этой самой хевры кадиши, или, как ты выражаешься, ортодоксального похоронного бюро.

Жакетов? А он-то откуда здесь взялся?

– Что ты мне голову морочишь? – сердилась женщина. – Где ваш центр искусственного оплодотворения «Ювеналь», которым руководит Лева Рудь? Позови сюда Леву, по-моему, ты сошел с ума!