Александр Чернобровкин - Мера прощения

– Конечно, нет! – отвечает она горячо. – Просто вы современный, практичный...

– ... и у меня не остается времени на всякую ерунду? – заканчиваю я.

– Да... Извините, если обидела.

– Кое в чем ты права. Я действительно не люблю тратить время попусту, но знаю, что надо давать отдых душе, иначе надолго тебя не хватит.

Тут я, конечно, приврал, потому что капля романтики во мне все еще живет. Но если человек хочет видеть меня бесчувственным механизмом, пусть видит. Всегда надо иметь пятого туза и, желательно, не в рукаве.

Она мнет кофточку на плечах, наверное, никак не решится спросить. Любопытство – великая сила. Подозреваю, что именно оно является движителем прогресса. Я молчу, даю возможность самостоятельно справиться со стеснительностью.

– А это правда... – начинает дневальная и замолкает.

– Что?.. Спрашивай, не стесняйся. – Без моей помощи ее любопытство останется неудовлетворенным, а время уже к полуночи приближается.

– Ну, что вы на наше судно из-за друга... чтобы найти... – тихо произносит она.

– Правда.

Она смотрит на меня, то ли ожидая объяснений, то ли восхищаясь, – глаз ее не могу разглядеть, вижу только провалы, большие и глубокие.

– И нашли? – еле слышно спрашивает она.

– А ты как думаешь? – пользуюсь я одесским приемом ухода от ответа.

– Я?! – Она, сильнее обхватив плечи, отвернулась. – Никак.

Я вспомнил, какое впечатление произвели на нее похороны птицы, и понял, как избавиться от Нины.

– А ведь убийство где-то в этой части океана произошло, может быть, прямо на этом месте, – я сплюнул за борт, указывая место.

На воде, конечно же, не от плевка, появилось зеленоватое, светящееся пятно. Пусть и случайное совпадение, а меня оно поразило. И дневальную тоже. Она передернула плечами, будто за шиворот ей закинули ледышку, и убежала в надстройку. Нервишки у нее слабенькие. Представляю, как тяжело с ней третьему механику.

Словно дожидался своей очереди за дверью, на корму вышел повар и сразу крикнул:

– Свежим воздухом дышим?

– Угадал, – язвительно ответил я.

– Не помешаю? – спросил Миша, останавливаясь рядом и прикуривая сигарету.

– Помешаешь, – отвечаю серьезно.

– Ха-ха! – смеется повар. – Люблю людей, умеющих шутить!.. У меня вот какое дело...

Если бы сказал, что забеременел, я бы послушал, а все остальное...

– Я не шучу. Извини, но что-то у меня голова болит. Давай утром поговорим.

– А-а, голова – это да, у самого иногда... – Ершов торопливо прячет сигарету, будто боли у меня от табачного дыма. – Тогда я пойду?

– Иди, – разрешаю я. И не просто иди, а катись к чертовой матери!

Видимо, он рассказал остальным, поджидающим за дверью, что у меня голова болит, потому что больше никто на корму не вышел. Не появился и тот, кого я ждал. В час ночи я злой до безобразия, отправился к себе. По пути хотел заглянуть к Деду, принять сто грамм успокоительного, но старшего механика либо не было в каюте, либо спал, нагрузившись под завязку, – в каюте звонил телефон, но никто не поднимал трубку. Успокоила меня Рая. Она догадывается, зачем я по ночам торчу на корме, встречает так, словно вернулся из праведного боя.

В следующие два мои ночные дежурства на корме побывала большая часть экипажа. К сожалению, среди них не было второго помощника и Валентины. Она, правда, как-то, столкнувшись со мной в коридоре, хотела что-то спросить, но не решилась. А я ей не помог. Потом жалел об этом. А может, правильно сделал. Или второй помощник умнее меня, или не виновен. Почему-то я все больше начинал верить в последнее. Наверное, потому, что первое уязвляло мое самолюбие. Как бы там ни было, а ночные бдения я отменил, хотя все время не покидало чувство, что рыба подплыла к живцу, обнюхала и уплыла. Что-то я упустил – но что?

К разгадке меня подтолкнула, сама того не подозревая, буфетчица. Я лежал на диване, курил и размышлял, где прокололся. От дум уже болела голова – что называется, накаркал сам себе на корме. Телефонный звонок молотом шибанул по мозгам. От раздражения я не сразу поднял трубку.

Звонила Рая.

– Спишь?

– Нет, – ответил я, – о тебе думаю.

– Так я и поверила! – сказала она, но по голосу угадывалось, что поверила. – Ты пирог с вареньем хочешь? Нинка испекла и меня угостила – принести?

– Тащи! – радостно крикнул я.

Обрадовал меня, конечно же, не пирог. Я понял, на какую важную деталь не обращал раньше внимания. Телефонные звонки! Они раздавались в каюте помполита в ночь убийства, их я слышал в каюте Деда, когда возвращался с ночного дежурства. Потянул за эту ниточку – и сразу все стало на свои места. А ведь я правильно все просчитал: и почему убийцу перепутали с Володей – фигуры похожи, и как удалось обеспечить алиби – на вахте стоял, и мотив – шантажировали из-за женщины, и что преступник – скорпион, такой же, как я. Ошибся лишь в своем отношении к нему: нравился он мне, а не мешал. Осталось уточнить кое-что. Для этого мне надо поговорить с четвертым механиком, ведь это он звонил помполиту.

Говорят, можно понять характер человека по тому, как он ест. Четвертый механик ел, я бы сказал, рывками: торопливо проглотит несколько ложек, одновременно напихиваясь хлебом, а потом замрет, оглядит исподлобья, подозрительно, соседей по кают-компании – марш-бросок какой-то по стану противника, а не приятная прогулка по стране удовольствий. Проглотив две тарелки первого, второе и компот, заедая их непомерным количеством хлеба, он захватил оставшиеся куски из хлебницы с соседнего стола и, словно боялся, что их отберут, выскочил из кают-компании.

Догнал я его возле каюты. Поставив ногу на комингс, чтобы не захлопнули дверь перед носом, я сказал:

– Надо поговорить.

Четвертый механик впрыгнул в каюту и попытался закрыть дверь. Поняв, что не получится, выглянул в щель. Глаза у него были цвета тухлых яиц – зеленовато-коричневые и с мутными белками, точно соляркой их промывает, а чуб, нависающий на узкий лоб, казался неудачно приклеенной, старой мочалкой.

– Чего? – спросил четвертый, продолжая придавливать мою ногу.

– По-го-во-рить, – спокойно повторил я по слогам.

То ли разбивка на слоги, то ли спокойный тон убавили подозрительность механика. Отступив вглубь каюты, он открыл дверь ровно настолько, чтобы я мог протиснуться боком.

Чем-то его жилище напоминало стармеховское. Наверное, полумраком, но иллюминатор был не завешен, а закрыт на «броняшку» – что-то вроде металлической ставни, но изнутри помещения. Чистота и порядок были как у старой девы. Кровать застелена шерстяным одеялом (уверен, что хозяин спал под ним весь рейс), наискось через которое лежала сложенная узкой полосой простыня. Ни удивлюсь, если под кроватью окажутся валенки с подшитыми кожей задниками, а в рундуке – тулуп до пят. Стул в каюте был один, и на нем стоял на подставке чайник. Я убрал его на стол, подвинув немного пакеты с хлебом, печеньем, конфетами, сухой колбасой, и сел, не спросив разрешения.

– Присаживайтесь, – предложил я и хозяину. Чем бесцеремоннее ведешь себя с такими, как он, тем они послушнее и менее подозрительны, а любое проявление благожелательности принимают за данайский дар.

Четвертый механик растерянно посмотрел на стул, потом на кровать, достал с полки газету и постелил ее поверх одеяла. Это в кают-компании можно сидеть в грязной одежде, а в своей каюте...

– Докладывайте, почему вы по ночам звоните старшему механику?

– Кто вам сказал? – спросил он, зыркая на меня из-под узкого лба.

– О ваших звонках весь экипаж знает, – отрезаю я. – Докладывайте!

– Сосед! – бросает он и кивает головой на переборку, что за его спиной.

– Что – сосед?

– Мешает. Лягу спать, а он стук, стук! Или музыка. На полную громкость. Или эта, его шлюха...

– Дневальная? – уточняю я.

– Да. Стонет и кричит. А потом смеется или плачет. Или ругаются.

– Все ясно. Накажем, – подстроившись под его отрывистую речь, обещаю я. – В прошлом рейсе тоже мешали?

– Да.

– Помполиту докладывали?

– Да.

– Ну и?

– Он наказал. Тихо стало. Потом опять.

– Когда – потом? До убийства или после?

– Нет.

– Не понял. Так до или после?

– Нет.

Вот бестолочь! Такого только в разведчики брать: никто у него ничего не выведает.

– Давай по порядку, – перейдя на ты, говорю я. – Сначала они шумели. Потом Помпа сделал втык третьему механику, и шум прекратился, – да?

– Правильно.

– И в какой день возобновился?

– Ночью.

И тут меня осенило.

– В ту ночь, когда убили помполита?

– Да, – ответил четвертый механик и посмотрел на меня так, как я, наверное, смотрел на него пару минут назад.

Я не обиделся.