Валерий Меньшиков - Цветы на асфальте

Ему показалось, что кто-то подсматривает за ним, и он невольно огляделся. Лес просыпался, птицы разноголосо встречали утро. Крест с трудом поднялся, подержался за корявый ствол, сделал шаг, второй, а потом медленно побежал вниз от страшного пригорка. Оглянуться не было сил. Он решил больше не удаляться от дороги, постоянно держать ее на прицеле.

Вставало солнце, прогревало воздух. Шел Крест, спотыкался, падал и снова вставал. Иногда он впадал в забытье, очнувшись, искал глазами накат дороги и заставлял себя подниматься на колени, затем на ноги — жажда жизни, а может быть, мешок за спиной, давали ему второе дыхание...

Сколько брел он так, не знает. Лес как-то разом остался сзади, и обилие света испугало Креста. Он невольно попятился и сместился подальше от дороги. Понял, что не предупредила широкая луговина просветом из-за густой опояски кустов, темнили они елань со стороны бора. Сплошь виднелись коричневые шляпы перезревших белых грибов, из игольчатой хвойной подстилки упорно лезла ядреная молодь. И это успокоило Леху — некому брать их в здешних местах, не доходят сюда грибники.

Он снова подобрался к кромке леса, затаился, забыв на время про боль, не чувствуя запаха спекшейся крови. И все-таки что-то продолжало удерживать его на месте.

Посредине елани за высоким дощатым забором золотел на солнце добротный дом, таяла над трубой серебристая дымка.

Крест облизнул горячие губы, словно пахнуло от далекой загнетки распаренной в чугунке дичью. К печи бы сейчас, в тепло. Обогреться, зализать раны. А там будет видно. А может, встать сейчас и двинуть прямиком к воротам. Упасть к ногам дядьки. То, что перед ним Дианов кордон, Леха не сомневался. Только как пойдешь туда. А вдруг кто чужой на подворье. Столько протопать и у самой цели опалить крылышки. Да и признает ли Савелий? Затянуло лицо щетиной, потемнел от грязи, одежда — ремье, где дыра, где ленточка. По обличью и впрямь бродяга. Нельзя в таком виде на рожон лезть. Выждать надо, сколько сил хватит.

Он смотрел на усадьбу. За высоким забором угадывались какие-то постройки, может, банька, пригон. Хотя зачем старику скот, лесного мяса не переесть.

Пережидал Крест, не объявится ли кто у калитки, не раздастся ли чей голос. Тихо все, мертво, и дым над крышей давно дотаял.

Ложилось на потемневшую зелень крон остывающее багряное солнце. Томился Крест на колкой хвое наедине со своим недугом, угасало в нем сознание. Усилием воли он сбрасывал с себя оцепенение, видел сосны, но они не качались стройными мачтами, а рыхлели в стволах — застилало глаза туманом.

Залилась радостным лаем на подворье собака. Почему раньше голос ее не слышал? Насторожился Леха, выкинул вперед тело на мосластых локтях. Отозвалась скрипом калитка. Не показалось ли?

Совсем дотаивало в кровавую полоску закатное солнце, густел мрак, и вот сейчас в этом расплывчатом вечернем мареве по машинной колее шел в сторону Лехи человек. Уловил широкую патронташную опояску, темный ствол за плечами стеганки. Крутилась у ног идущего собачонка, засиделась на цепке. А Крест решался: он ли, дядька Савелий, или чужой кто? Не мог в серости сумерек признать забытое временем лицо.

Радостное предчувствие и осторожность слились в нем воедино, таиться ли дальше, подать ли голос — решать в секунду. А человек уже приблизился к лесу, привычно зашел под его зеленый шатер.

Крест, наконец, принял решение, не подыхать же на стылой земле, оттолкнул рюкзак за ствол сосны, рывком подался к идущему человеку и закричал:

— Эй-й!

Не закричал, как ему хотелось. Застыли басистые нотки где-то внутри, и крик получился стонущий, по-детски жаловливый.

Но человек с ружьем его услышал, навострилась и собачонка, готовая броситься на странный звук.

— Кто там?

И Крест увидел, не мог не заметить, как медленно стало сползать с плеча ружье. Но он уже знал, догадался, что это дядька его, свершилось то, чего ждал все эти дни.

— Дядька Савелий, я это, Лешка Савин, племяш твой. Неуж не признаешь?

Продирая на палых ветках брюки, он вскинулся к дороге. Наверное, вид его был настолько страшен, что собака встретила его злобным рычанием, а Савелий так и остался стоять на дороге, готовый в любой момент наставить на Лехину грудь черный ствол ружья. Минуту длилось узнаванье. А следом для Лехи наступила темнота...

Очнулся Крест оттого, что какая-то теплая вязкая жидкость проникла ему сквозь разжатые зубы и медленно покатилась в горящее тело. Взметнулся с лежанки. И разом вспомнилось последнее. Тащит Савелий его, бормочет что-то. Косматится рядом давно не стриженная голова: волосы, борода, усы — сплошная чернь, пронизанная редкими льняными нитями.

Он и сейчас нашептывает какие-то слова, может, заклинает Лехину болезнь. В руке у Савелия большая деревянная ложка. Несет от нее ядреным вонючим запахом.

— Что это, дядька Савелий?

— Не вороти нос. Пару раз вывернет наизнанку, потом сам припрашивать будешь.

Он, видимо, был доволен, что налились сознательным светом Лехины глаза.

— Это, мил племяш, целительное снадобье от всех болезней, от коих врачишки излечить не могут. Для нутра — первейшее лекарство. Хоть от жара, туберкулеза или разных там плевритов. Барсучье сало, сготовленное по особому рецепту. С запашком, конечно.

Повело Лехе скулы, покатилось липкое тепло обратно.

— Да ты пей, не кривляйся. Мне тебя на ноги быстрей спроворить надо. А разговоры твои впереди. Сальцу этому, действительно, цены нет. Кто понимает, конечно. Кто без понятиев, пускай мел аптечный жует. Барсучок, он, брат, коренья знает, роет их и похрустывает. Яд-траву, полынь-горечь он не тронет, а вот луковку сараны завсегда уметет. Вот и примечай. Конечно, он и грызуном, змеей не побрезгует, но травка целебная, корешок сладкий — прежде всего. Прячутся у него в сальце витамины разные. Нет у нас здесь женьшеней и изюбров с пантами, а эта зверюшка водится. К осени, когда у барсука жиру с ладонь, я и ищу с ним свиданку. Пару ходов-выходов замурую бревнами, а потом гнилья соберу и — дым под землю. Вот и промысел.

Кресту, и правда, полегчало. От растопленного сала ли, теплой лежанки или слов Савелия. Лежал, слушал.

— Зверь завсегда умней человека. У него на себя только и надежда. Возьми, к примеру, собаку. Клюнет ее в пятак гадюка, разорвет она эту гадость на ошметки и в лесу потеряется. День нет, второй, третий, а потом явится здоровей прежнего. Потому что знает, какую травку съесть...

Врачевал Савелий умело. Уже через несколько дней опухоль с рваного плеча спала, исчезла на нем пугающая чернота, зарозовела кожа. Только нестерпимо зудели заживающие рубцы. Наконец, свел Савелий Креста в пышущую жаром баню, хлестал его голое тело без жалости веником, «убирал зуд и ломоту в суставах». А после снова мазал рысьи метки дегтярной мазью. Она приятно пахла медовыми травами, быстро снимала боль.

Пересиливая себя, пил Крест растопленный теплый барсучий жир, горькие настои каких-то трав и кореньев. Мирился. Знахарство дядьки — одна надежда.

От уваристых глухариных бульонов быстро входил в силу. По ночам, набросив полушубок, неприметно выскальзывал во двор, сидел на крыльце. Звезды качались в вышине. Золотым блином зависала над пригоном луна. Ночь рождала какие-то звуки. Своя жизнь у леса, свои законы у его обитателей. О себе знал твердо: подштопает ему рваную шкуру Савелий — исчезнет. Горячий привет всесоюзному розыску. Легальными жизненными дорогами пойдет Орлов Николай Сидорович, 1954 года рождения. Исчезнет Крест. А к новой биографии прикоснулся только Хардин. Не враг он себе, чтобы о таких делах другим рассказывать.

Уже в который раз обдумывал Крест все, что было с ним с начала побега. Девчонку в тайге в счет не брал. А вот с милиционером хуже, много глаз при этом было. Юсуп, конечно, — могила, умрет — не выдаст. Верти Угол? Нет, для него воровские законы писаны. Свое признает, коли прижмут, а чужое — извини: не видели глазки, не слышали ушки. Знает, чем воровские правилки заканчиваются.

Беспокоил Пашка, не распустил бы слюни. На этот случай и не знакомил его с подельниками, держал поодаль от основного дела...

Не тревожил его потаенных дум Савелий, не досаждал пытливыми расспросами. Днями пропадал в лесу, приходил обвешенный боровой дичью, приносил пучки каких-то трав, подолгу простаивал у печи, но однажды, довольно похлопав Леху по заживающему плечу, не утерпел:

— Ты, случаем, не сбег оттуда?

Не стал таиться Крест. Зачем?

— Есть, дядька, такое. В розыске я, только не это главное.

Не спрашивал больше Савелий, ждал Лехиных откровений.

— Найдут — несдобровать мне. Есть кое-что за мной. Зверь я для них, потому и мне не жить с ними в дружбе. Ну, да при случае еще поторгуемся.

Молчал Савелий. Что волнует его — не понять. Бормотал что-то про себя, вздыхал. И продолжал возиться с травами у плиты — поднимал на ноги Леху.