Александр Гуров - Исповедь «вора в законе»

— Ну вот, ребята, картошечка готова… — Тетя Соня торжественно водрузила чугунок на стол. — Да, и Костя с Валей пришли… Давайте-ка, мои дорогие, присаживайтесь. В вашу честь пировать будем.

— Только так, — поддержал Король. — Мы с Куцым выпили лишь по маленькой. Вас ждали.

Все сели за стол. Валентин налил Косте, мне, а после всем остальным по стопке самогона.

— Минуточку, леди и джентльмены! Вы присутствуете при вручении награды по случаю боевого крещения. — Король извлек из внутреннего кармана пиджака часы с серебряной цепочкой. — Тебе, Малышка. Новенькие. Позаимствовал по этому случаю у одного «скокаря». Давай-ка сверим.

Он достал из «правилки» (жилетки) свои золотые, с тремя крышками, часы фирмы «Павел Буре», отличавшиеся особой точностью. Мои, «Кировские», шли с ними минута в минуту.

Все меня снова и снова поздравляли, а Лида расцеловала нас с Костей в обе щеки.

Зажмурившись для храбрости, я в один прием «опрокинул» рюмку самогона. Перехватило дыхание, на глазах выступили слезы. «Привыкай, малыш, — Король дал мне стакан морса. — Запьешь, и все будет нормально». И в самом деле, неприятное ощущение скоро прошло. В груди разлилась теплота, в голове зашумело. Я стал веселым и разговорчивым. Костя, выпивший немного больше, чем я, тоже захмелел. Мы с ним вдруг вспомнили, что решили сегодня ехать в Электросталь, и даже начали собираться.

— Не суетитесь, — сказал Король. — Завтра продукты закупим, — вы что, с пустыми руками к своим собрались? Пусть и Лидочка с вами в Электросталь поедет, поможет там.

Девушка согласно кивнула головой:

— С такими молодцами — хоть на край света.

— А сейчас, — скомандовал Валентин, — марш спать.

Тетя Соня уложила нас с Костей в сарае. Ночь была лунная. Мы спали, скинув с себя одеяло. Проснулись одновременно — разбудила нас какая-то возня в поленнице. Протерли глаза, и поскольку было уже светло, увидели рядом с ней человека, который что-то искал между поленьями. Да это же Куцый! Только на нем уже не военный китель, а добротный коричневый костюм.

Раздвинув поленья, он глубоко просунул руку в эту дыру, достал небольшой сверток. Развернул его и извлек что-то металлическое. Наган!.. Оглянувшись, Куцый вдруг заметил, что мы не спим.

— Здорово, пацаны. — По его тону чувствовалось, что на наше раннее пробуждение он не рассчитывал. — Игрушку видали?.. Так вот, будем считать, что вас здесь не было.

Он вышел из сарая, осторожно закрыв за собой дверь.

После я узнал от Вальки Короля, что Куцый был «скокарем» — квартирным вором, не раз бежал из лагеря. Находился в бегах и сейчас. Во время побега неподалеку от зоны его едва не схватили. Помогло оружие — пришлось застрелить охранника.

Повстречав на своем пути Лешку Куцего, я понял, что в воровском мире есть не только такие, как Король. Карманники, я уже убедился, не то что наган — даже нож или финку с собой никогда не брали. Куцый же в случае опасности всегда мог пустить в ход оружие. Этот тип вора был жестоким, безжалостным, не гнушался ничем для достижения цели. Не такие ли, как Куцый, стояли у истоков касты, много лет спустя объединившей в одно целое воров, грабителей и убийц под крылышком той самой мафии, которая меня так ловко нынче «подставила».

Впрочем, еще тогда, едва соприкоснувшись с воровским миром, я уяснил себе: «воры в законе» — карманники с такими не только уживались, но и оказывали им разные услуги. Что здесь сказывалось — босяцкая солидарность или опасение, что эти люди в случае, если их «отлучат», не постесняются пустить в ход оружие? Скорее всего, и то, и другое.

Случай в сарае какое-то время спустя всем нам о себе напомнил.

…Шла война. Кончилось лето сорок четвертого. Большинство моих сверстников вместе со взрослыми, как могли, приближали победу. Видел в кино журнал, как мальчишки, заменяя своих отцов, по десять часов в сутки работали за станком, юных пионеров-героев. Но, находясь в совершенно другой обстановке, я был настолько далек от реальной жизни, что казалось, будто бы все это происходило в ином, незнакомом мне мире. Когда Король меня похвалил за первое дело, назвал «героем», я принял его слова как должное и очень гордился оценкой «наставника». Другой мир был для меня чужим.

Задумываться о подлинных и мнимых ценностях жизни я стал много позже, уже повзрослев. Но и в зрелые годы старался гнать «крамольные» мысли. Иначе пришлось бы признаться самому себе, что жизнь прошла впустую.

Одна за другой оживали в моей памяти картины давно пережитого. Теперь уже мне самому захотелось рассказать следователю о своем прошлом. Если, конечно, у него хватит времени и терпения меня выслушать. Но тут же закралось сомнение в его истинных намерениях. Может, это тактический ход? Расчувствуется, дескать, Лихой, вспоминая свою непутевую жизнь — вечный риск, мытарства по этапам да зонам, и в надежде, что срок скостят, явится с повинной. Нет уж, на такую дешевку меня не возьмешь, гражданин следователь.

Погоди, Валентин, не фантазируй. Следователь, скорее всего, делает ставку на другое. Он почти уверен, что по всей логике я не смогу, не должен простить Сизому его подлость. Положим — не прощу, выдам. Но что тогда? Тогда они, эти «кооператоры», распустят слух, что я «ссучился», продался «ментам». Не успею еще загреметь по этапу, как и на воле, и в зоне будут считать, что Лихой — проститутка и при первой возможности нужно его убрать. Или, по крайней мере, «опустить», опозорить.

Прежде в таких случаях собиралась сходка, тебя выслушивали, каждый из «воров в законе» мог высказаться. Потом голосовали — и вопрос чаще всего решался по справедливости.

А этим, нынешним, порешить человека — плевое дело. К тому же знают они, что я «завязываю»… Думай, думай, Лихой, как быть.

Я приподнялся с нар, допил оставшийся в кружке холодный жидкий чаек, закурил. В камере, рассчитанной на шестерых, нас было трое. В далеком углу, раскинув руки по сторонам и сладко причмокивая, спал длинноногий молодой паренек в «варенках» (не рискнул, видно, их снять…). А напротив меня нежно похрапывал лысоватый, с солидным брюшком мужчина лет сорока. Познакомиться ни с тем, ни с другим я не успел, поскольку на допрос увели почти сразу, а вернулся в десятом часу, когда оба спали.

Интересно все же, на чем погорели мои сокамерники? О молодом судить трудно — у таких, как он, в голове ветер, в любую сторону, словно ветку, накренить может. А тот, что с пузом, не иначе, как торгаш-расхититель. Прилизанный, гладко выбрит, духами от него пахнет. Видать, «крупная птица».

Пригляделся к нему, и почему-то опять подумал о Сизом. Представил эти хоромы и самого Митьку, лоснящегося от сытости и самодовольства. Тут меня будто током поразило. Вспомнил, как однажды в зоне — а было это месяца за три до того, как вышел на волю, — познакомился с одним блатным, тоже вором, которого перевели к нам, в колонию строгого режима. По этому случаю он нас тогда угощал. Выпили, разговорились, стали, как водится, вспоминать общих знакомых. От него-то я и услышал, что в Краснодарском крае появился молодой «вор в законе». О прошлом этого человека никто не знал (а может, и знали, но боялись сказать). Среди карманников, форточников либо краснушников он не числился.

— Поговаривают, — блатной, хотя и подвыпил изрядно, перешел на шепот, — будто «вора в законе» он купил за башли, после чего сходка его в этом звании и утвердила.

Тогда я этому не поверил:

— Врешь ты все спьяну. Такого у нас сроду не бывало.

— Да чтоб мне провалиться на этом месте, — обиделся тот.

А если он не врал… Такая теперь жизнь, что все продается и покупается. Раньше у нас было железное правило: «вором в законе» сходка утверждала только того, кто отбыл не меньше двух сроков. Насколько я знаю, этот закон никто не отменял. Выходит, Сизый — ясное дело, блатной говорил о нем, — просто самозванец. Да и по его манерам видать, парашу в СИЗО не нюхал, не говоря уж о карцере. Изнеженный слишком. Его бы сейчас сюда, в эту бетонную клетку, с обшарпанными стенами и нарами вместо софы. Сколько таких вонючих клеток повидал я за свою жизнь. Привык, не замечаю уже — как будто так и должно быть. Пишут сейчас, правда, что это мол, бесчеловечно — держать заключенных, подследственных и даже подозреваемых в скотских условиях. Но пока суд да дело… Благо еще, что вместо параши поставили кое-где унитаз. Все легче дышать. Сизый, конечно, этого бы не оценил. Хотя когда-нибудь и оценит. Ведь по большому счету, здесь сидеть не мне, а ему надо.

Толстяк, отрыгнув во сне, повернулся на спину и захрапел во всю Ивановскую. «Обожрался, видать, сукин сын, подумал я, таким есть, кому передачи носить».

Впрочем, возможно, тут заговорило во мне уязвленное самолюбие. В первый раз попал я в такие условия, когда баланда да каша — вся пища наша. Раньше, бывало, сижу в КПЗ или в следственном изоляторе, и что ни день — передача с воли. Да еще какая — самые, как сейчас говорят, деликатесы. Нынче ожидать их неоткуда, некому обо мне даже вспомнить. А сколько было в те времена друзей-карманников, верных подруг, которые никогда не оставляли в беде…