Джеймс Паттерсон - Опасность на каждом шагу

Бумаги от старости потрескались и пожелтели по краям, как пергамент. Палец Чистоплюя остановился в центре второго листа.

Вот оно! Значит, слухи верны. Все правда.

Последний штрих его шедевра у него в руках.

— Никто не знает, что они у тебя? — спросил Чистоплюй.

— Никто, — ответил священник со смешком. — Ты не поверишь, насколько параноидальна Святая Церковь. Приход, где я служу, — просто дворец интриг.

Чистоплюй прищелкнул языком, не в силах оторвать взгляд от плана строения. Но затем он все-таки вытащил из-под сиденья «кольт-вудсман» двадцать второго калибра с глушителем. Двойной хлопок был почти не слышен, но в голове отца Макки как будто разорвалась граната.

— Отправляйся в ад, — сказал Чистоплюй.

Затем он посмотрел на свое отражение в зеркале заднего вида и отпрянул в ужасе. Брызги крови попали на лоб с правой стороны. Только стерев отвратительные пятна спиртовыми салфетками и облив лицо антисептиком, он смог вздохнуть спокойно.

Потом, фальшиво насвистывая, Чистоплюй свернул бумаги и засунул их обратно в тубус.

«Шедевр, — снова подумал он, — почти закончен».

Вернувшись домой, дети развернули бурную деятельность. Вместо трескотни телевизора и электронных выстрелов по всей квартире разносилась радующая слух возня занятых работой Беннеттов.

Плескалась вода — Хулия готовила ванну для Шоны и Крисси. Брайан сидел за обеденным столом с колодой игральных карт и терпеливо учил Трента и Эдди играть в «двадцать одно».

— Бам! — Это на кухне Рикки, как заправский шеф-повар, намазывал джем на куски хлеба. — Бам… Бам…

Джейн разложила на полу в своей комнате карточки и готовила Фиону и Бриджит к экзамену 2014 года.

Ни от кого я не слышал ни жалоб, ни нытья, ни одного глупого вопроса.

Жена, помимо всего прочего, была настоящим гением. Наверное, она знала, как трудно приходится нашим детям, какими растерянными и ненужными они себя чувствуют, поэтому каждому дала задание, чтобы помочь им собраться и наполнить жизнь смыслом.

Вот бы и мне придумать для себя что-то похожее.

Большинство родителей подтвердят: «детское время» — самое тяжелое для семьи. Все, включая родителей, устали и капризничают, и любая шалость может вызвать раздражение, крики, угрозы, даже наказание. Не знаю, как Мэйв каждый вечер удавалось уложить всех спать — наверное, дело в волшебном внутреннем чувстве меры и спокойствии. Это одна из обязанностей, которых я больше всего боялся.

Но к восьми вечера квартира погрузилась в тишину. Можно было подумать, что мы полным составом уехали на рождественские каникулы.

Заходя в комнату девочек, я ожидал увидеть открытое окно и веревку из простыней, свисающую наружу, но Крисси, Шона, Фиона и Бриджит уже спали, подоткнув одеяла под подбородки, а Хулия только что закрыла книгу про свинку Оливию.

— Спокойной ночи, Крисси, — сказал я и поцеловал дочку в лоб. — Папа тебя любит.

С этими словами я продолжил обход, гордясь тем, как я справляюсь с ролью папы-наседки.

Мальчики тоже уже легли.

— Спокойной ночи, Трент, — сказал я, тоже награждая его поцелуем в лоб. — Ты сегодня здорово потрудился. Хочешь, завтра я возьму тебя с собой на работу?

Трент задумчиво нахмурил бровки.

— А у кого-нибудь на работе будет день рождения? — спросил он немного погодя. — У кого-нибудь из полицейских?

— Нет.

— Тогда я, наверное, пойду в школу, — сказал Трент и закрыл глаза. — Завтра у Люси Шапиро день рождения, и она принесет шоколадные кексы.

— Спокойной ночи, парни, — сказал я, выходя из комнаты. — Без вас я бы не справился.

— Мы знаем, пап, — отозвался Брайан с верхней кровати. — Не волнуйся, мы тебя прикроем.

Я закрыл дверь спальни мальчиков и немного постоял в коридоре. В обычный день примерно в это время я как раз возвращался из участка, и в гостиной мерцал синий свет — это значило, что Мэйв смотрела телевизор, — или горел теплый, ровный желтый свет, когда она сидела на диване и читала книгу, ожидая моего прихода.

Сейчас, глядя на черный проем двери в гостиную, я впервые почувствовал, что такое темнота.

Я зашел в гостиную, включил лампу возле дивана и сел, медленно оглядывая комнату и прокручивая в голове воспоминания.

Обои, которые мы с таким трудом наклеили. Семейные фотографии, сделанные Мэйв, — она сама отобрала лучшие и вставила в рамочки. Рождественские прогулки по ботаническому саду в Бронксе. Сбор тыкв на севере. Во время наших отпусков она собирала сувениры и потом раскладывала их по стеклянным аквариумам — песок и ракушки с Миртл-Бич, где мы были два года назад, листья и сосновые шишки из Поконоса, там мы провели целую неделю в августе прошлого года.

Как у нее хватало сил на все это? Как у нее хватало времени?

Она была необычной женщиной — и я не единственный, кто так считает. Вообще я не знаю ни одного человека, который не восхищался бы Мэйв.

После того как мы удочерили Хулию, Мэйв ушла из больницы, чтобы проводить больше времени с дочерью, и устроилась присматривать за одним стариком на Вест-Энд-авеню. Девяностопятилетний мистер Кесслер был потомком династии железнодорожных магнатов. Старик был зол на современный мир и ненавидел все, что принадлежало сегодняшнему дню. Но шли недели; доброта и сострадание Мэйв растопили его сердце. Она постоянно возила его погреться на солнышке в парк Риверсайд и заставляла почувствовать, что он все еще может жить и радоваться, даже если сам того не хочет.

В конце жизни он сильно изменился, стал гораздо терпимее и даже помирился со своей дочерью, с которой поругался много лет назад.

Когда он умер, оказалось, что он отписал свою квартиру Мэйв. Теперь в ней живем мы.

Вместо антиквариата и персидских ковров, за которыми охотятся наши соседи, Мэйв наполнила дом детьми. Через четыре месяца после переезда сюда мы усыновили Брайана. Еще через шесть — Джейн. И еще… и еще…

Я знаю, святая — слишком затасканное слово, но сейчас, глядя на все, чего достигла моя жена, я не мог придумать для нее никакого другого слова.

«Житие святой», — подумал я с горечью.

И в конце, как полагается, мученичество.

Мое сердце замерло, когда кто-то позвонил в дверь.

«Идите к черту!» — буркнул я, но тут звонок задребезжал снова.

Я решил, что, должно быть, ошиблись дверью очередные гости Андерхиллов — соседей напротив, которые обожают устраивать вечеринки с коктейлями, — но звонок не унимался.

Я раздраженно вскочил. «Ох и влип же ты, парень, — думал я, поворачивая ручку. — Сейчас я покажу тебе, что такое разбудить Гринча».

Судя по мятым джинсам и пыльному синему бушлату, молодая блондинка, стоявшая за дверью, пришла вовсе не на коктейль в манхэттенском стиле.

Грязный рюкзак на спине и вещмешок, который она сжимала в руках, явно указывали на то, что она приехала издалека.

— Мистер Беннетт? — спросила она, бросая мешок на пол и протягивая мне маленькую, изящную ладонь. — Мистер Майкл Беннетт?

У нее были невероятно холодные руки и невероятно теплый ирландский акцент.

— Я Мэри Кэтрин, — сказала она. — Наконец-то я до вас добралась.

Из-за акцента я заподозрил, что это скорее всего одна из родственниц жены. Я попробовал вспомнить, была ли она среди немногочисленных гостей со стороны невесты на нашей с Мэйв свадьбе. Вспомнились только престарелый двоюродный дедушка, какие-то дальние кузены и кузины и трио холостяков средних лет. Кто же она, черт побери?

— Добралась? — повторил я устало.

— Я — au pair,[2] — сказала Мэри Кэтрин. — Нона сказала, что она вас предупредила.

Au pair? Нона? Я вспомнил, что Ноной зовут мать Мэйв. Жена неохотно рассказывала о своем детстве в Донегале. Я всегда подозревал, что у нее несколько эксцентричная семья.

— Извини, э-э, Мэри, да? — протянул я. — Я, м-м, все-таки не понимаю, о чем ты говоришь.

Мэри Кэтрин открыла рот, будто собираясь что-то сказать. Потом закрыла. Ее фарфоровое личико залилось румянцем, и она подхватила свои вещи.

— Простите, что отнимаю ваше время, сэр, — огорченно пробормотала она. — Кажется, я ошиблась. Извините.

Когда она подошла к лифту, вещмешок соскользнул с ее плеча. Я вышел на площадку, чтобы ей помочь, и мой взгляд упал на кучу корреспонденции. Писем накопилось порядочно, и мои добрые соседи Андерхиллы засунули всю кипу под журнальный столик, чтобы освободить на столешнице место для своей коллекции старинных деревянных щелкунчиков.

Из середины кипы торчал маленький, необычного вида конверт.

— Погоди, — сказал я. — Подожди минутку, Мэри Кэтрин. Одну секунду.

Я вскрыл конверт. Письмо было написано мелким, неразборчивым почерком: все, что мне удалось разобрать, — это одного «Дорогого Майкла», пару «Мэри Кэтрин» и подпись: «Да благословит тебя Господь в это тяжелое время. С любовью, Нона».