Феликс Фрэнсис - Азартная игра

Я пытался объяснить этим людям, что все жокеи рискуют жизнью всякий раз, когда садятся на лошадь весом в полтонны, которая несется со скоростью тридцать миль в час и перепрыгивает через барьеры высотой пять футов. Жокеи давным-давно привыкли рисковать и принимают нежелательные последствия как должное, не взваливая вину на организаторов скачек. Но они остались неумолимы. «Простите, – сказали они, – но решение наше окончательное».

Так оно и оказалось.

И вот пришедший на ипподром еще не оперившимся юнцом, самый молодой жокей-победитель в «Гранд нэшнл» со времен Брюса Хоббса в 1938 году и вполне перспективный кандидат на чемпионство в следующем году, я в двадцать один год вдруг оказался экс-жокеем, и опереться мне было не на кого.

– Раз скачки теперь для тебя позади, надо бы подумать об образовании, – сказал отец в последней бесплодной попытке заставить меня пойти в университет.

– Не волнуйся, – ответил я, – получу образование, когда почувствую в том потребность.

И так я и поступил, снова подал заявление в Лондонскую школу экономики, где должен был выслушать комбинированный курс лекций по управлению, политике и экономике.

Примерно в то же время я и переехал на Финчли, вложив в покупку дома сбережения, оставшиеся после последнего моего успешного сезона в седле.

Станция метро «Финчли» располагалась прямо за углом, и от нее по Северной линии до университета было всего десять остановок по прямой.

Но эти перемены дались мне нелегко.

Я уже привык к выбросам адреналина, к возбуждению, которое охватывает тебя, когда ты скачешь на лошади и берешь одно препятствие за другим, стремясь к одной-единственной цели – победе. Победа, победа, победа – все остальное не имеет никакого значения. Все, что я ни делал, было нацелено только на победу. И мне нравилось это. Я это любил. Это как наркотик, и я на него плотно подсел.

А когда вдруг все это у меня отобрали, я стал страдать от ломки. И мучения эти не могли заглушить ни алкоголь, ни травка.

В те первые несколько месяцев я изо всех сил храбрился, занимался покупкой нового дома, подготовкой к занятиям, проклинал свою неудачу и говорил всем и каждому, что со мной полный порядок. Но на самом деле я болел, временами впадал в полное отчаяние и был близок к самоубийству.

Небо потемнело, на город грозил обрушиться еще один ливень, и последние несколько ярдов до дома я преодолел бегом, зажав газету под мышкой.

Последовав примеру многих соседей, я закатал маленькую лужайку перед домом в асфальт и превратил ее в стоянку для своего стремительно стареющего спортивного «Мерседеса SLK». Я покупал эту машину новенькой, с иголочки, на проценты от выигрыша на «Гранд нэшнл». С тех пор прошло десять лет, и эти годы, а также пробег в сто восемьдесят тысяч миль сделали свое дело, и, если честно, машину давно было пора сменить.

Я открыл багажник и взглянул на два пальто, что лежали там. Накануне вечером один только взгляд на синее кашемировое пальто Геба произвел совершенно удручающее впечатление. Теперь же я взирал на него относительно спокойно. Просто еще одно пальто, без хозяина.

Я достал оба пальто, захлопнул багажник и поспешил в дом – на голову упали первые крупные капли дождя.

Повесил свое пальто на вешалку в коридоре, прямо за входной дверью, потом призадумался. Что же делать с пальто Геба? Оно ему теперь ни к чему, но, наверное, все же принадлежит его семье. А потому, решил я, как-нибудь надо изыскать способ вернуть его им.

Ну и временно я повесил его рядом с моим, в прихожей.

Сам до сих пор не понимаю, почему я вдруг полез по карманам. Наверное, подумал, что там могут оказаться ключи от квартиры Геба – ведь пальто было на нем, когда вчера утром он вышел и запер за собой дверь.

Ключа там не оказалось, зато вместо него я нашарил в самой глубине левого кармана какую-то бумажку. Сложенную кое-как да еще скомканную. Я развернул ее, затем разгладил, прислонив к стене.

И так и замер, глазам своим не веря, и в который уже раз перечитывал послание, выведенное на бумаге черной шариковой ручкой:

«ТЕБЕ СЛЕДОВАЛО ДЕЛАТЬ, ЧТО ГОВОРЯТ. ТЫ ЕЩЕ ПОЖАЛЕЕШЬ ОБ ЭТОМ, И ЖДАТЬ ОСТАЛОСЬ НЕДОЛГО».

Неужели это означает, что Геб все-таки был настоящей мишенью? Неужели убийца застрелил именно того человека, которого и намеревался? И если да, то за что?..

Большую часть воскресенья я читал и перечитывал эту записку на листке бумаги, пытаясь понять, было ли это угрозой убийства или вполне невинным сообщением, не имеющим никакого отношения к событиям, имевшим место накануне, на скачках «Гранд нэшнл».

«ТЕБЕ СЛЕДОВАЛО ДЕЛАТЬ, ЧТО ГОВОРЯТ. ТЫ ЕЩЕ ПОЖАЛЕЕШЬ ОБ ЭТОМ, И ЖДАТЬ ОСТАЛОСЬ НЕДОЛГО».

Затем я выудил из кармана визитку, которую дал мне в Эйнтри инспектор Пол Мэтьюз из полиции Мерсесайда. Попробовал позвонить по указанному там номеру, но абонент оказался недоступен. Пришлось оставить ему сообщение с просьбой перезвонить мне.

Любопытно было бы знать, чего же не сделал Геб и что именно должен был сделать. И почему или о чем он должен был сожалеть?

Потом я бросил это занятие и взялся за чтение «Санди таймс», начав со статьи об убийстве. И снова подумал, что следовало бы позвонить боссу. Но, с другой стороны, он наверняка сам скоро узнает обо всем этом из газет, узнает, что жертвой стал его старший помощник. Так к чему портить человеку выходной день?

Еще жокеем я на своем опыте убедился, что не стоит верить всему, что написано в газетах. Но в данном случае был удивлен, насколько точно описывались в статье события – в том, что касалось фактической информации. Очевидно, что этот корреспондент «Санди таймс» имел самые тесные связи с полицейским участком в Мерсесайде, впрочем, не настолько тесные, чтоб они сообщили ему имя жертвы. И еще у него почти не было никакой информации о мотиве преступления, что не помешало ему выдвинуть свои версии на эту тему.

«Такое чудовищно жестокое и циничное убийство говорит о том, что в деле замешаны представители организованной преступности». Далее он развил эту тему, предположил, что имя жертвы, возможно, скрывают по той причине, что убитый является известным преступником, и полиция тем самым старается уберечь потенциальных свидетелей от возможных угроз и нежелания давать показания.

– Чушь собачья, – сказал я вслух.

– Что чушь? – спросила Клаудия.

Я сидел в нашей тесной кухоньке, разложив газету на столе, а Клаудия пекла пирог ко дню рождения своей сестры.

– Да вся эта муть в газете, – ответил я. – Они полагают, что Геб был преступником и, возможно, заслуживал, чтоб его убили.

– А он им был? – спросила Клаудия и обернулась, ее длинные черные волосы, собранные в хвост, метнулись, как флаг на ветру.

– Ну, разумеется, нет!

– Откуда тебе знать? – откликнулась она. – Тоже мне, нашелся еще один детектив.

– Просто знаю, и все, – отрезал я. – Проработал с ним бок о бок последние пять лет. Думаешь, не заметил бы, если б он был преступником?

– Мог и не заметить, – сказала Клаудия. – Думаешь, те, кто работал бок о бок с Берни Мэдофом, понимали, что он мошенник? Ну а как насчет того доктора, Гарольда Шипмана? На протяжении двадцати лет он убил около двухсот пациентов, и никто ничего не заподозрил.

Клаудия была права. Она почти всегда бывала права.

Я познакомился с Клаудией еще на втором курсе Лондонской школы экономики. Вообще-то, мы встретились в подземке – месте, не слишком подходящем для знакомств. Итак, тем вечером – было это почти шесть лет тому назад – я ехал в университет на какое-то мероприятие и сидел рядом с Клаудией в вагоне метро, когда поезд вдруг остановился в туннеле. Минут через двадцать машинист объявил, что на перегоне у станции «Юстон» случились какие-то проблемы с проводкой, возможно, короткое замыкание. Но вот поезд наконец тронулся с места, мы медленно доползли до станции «Кентиш Таун», где всех попросили покинуть вагоны.

На вечеринку в ЛШЭ я так и не попал.

Вместо этого мы с Клаудией пошли в паб поужинать. Но то была не романтическая встреча, оба мы были настроены на чисто деловой лад. Для меня студенческая жизнь обходилась куда как дороже, нежели я рассчитывал, Клаудии нужно было наскрести определенную сумму, чтоб закончить школу искусств Вайам Шо.

К концу вечера мы заключили сделку. Она согласилась жить в гостевой спальне моего дома и выплачивать мне некоторую сумму за жилье, чтобы мне, в свою очередь, было легче погасить задолженность за дом.

К концу того же месяца она перебралась из гостевой спальни в мою в качестве полноправной возлюбленной, хоть и продолжала использовать гостевую комнату в качестве мастерской.

Это соглашение между нами существует до сих пор, хотя студенческие годы остались позади, причем с каждым годом плата за жилье все уменьшалась, пока и вовсе не сошла на нет; мои заработки росли, а ее оставались равными нулю.