Мария Нуровская - Дело Нины С.

Я . Но они уже не были вместе.

Женщина . Я не очень-то этому верю. Они якобы расстались, но Юрек часто туда приезжал, ночевали они с Икой, скорее всего, не в одной кровати, потому что с этим у них вроде никогда не клеилось, ну и, по-видимому, они сговорились. Разных я знаю людей, получше, похуже, эти же два сапога пара, такие материалисты, что дальше некуда. У них только деньги, деньги! Ну и придумали, каким образом выудить бабки у пани Нины… Я хотела ее даже предостеречь, что-то там сказала вскользь, дескать, может, ей поубавить немного свою щедрость, а она глянула на меня так и говорит: «Это же все наше, мое и Ежи»… И это женатый мужчина, отец трех дочерей… И ведь не стыдно ему… Я тогда, в то первое лето, когда сидела с ним на веранде – мы оба курильщики, – сказала ему прямо в глаза о своем отношении к такому поведению. Он ответил: «Я не ворую у нее, она сама мне дает».

Мужчина . Чему здесь удивляться, Ежи Баран – это настоящий жиголо… вот и весь сказ…

– Вы считаете, моя запись может помочь маме?

– Проверим, нет ли каких-либо вмешательств в запись. Вы ничего потом не делали с этой кассетой, ничего не сокращали? – спросил комиссар, а сам подумал о дамах Сворович: они могли спланировать это убийство и заранее готовили себе линию защиты.

– Нет, я даже к ней не прикасалась! – ответила Лилиана поспешно.

(магнитофонная запись)

Я возвращалась из Белостока подавленная, в какой-то момент съехала с шоссе на лесную просеку, остановила машину и села на пенек.

Вполне вероятно, что супруги все заранее спланировали. Оказались в затруднительном положении: незаконченная отделка дома, долги, а тут еще избирательный блок «Солидарности» проигрывает на выборах, и было почти очевидно, что после прихода к власти левых сил в консульстве будут произведены замены. Семья Баранов вернется в Польшу – и что дальше? Ежи постоянно твердил, что не намерен оставаться на дипломатической службе, потому что это работа без будущего. Он мечтал о собственной юридической консультации, а мама могла сделать это возможным. И, посовещавшись с пани Икой, заручившись ее благословением, пан юрисконсульт отправился в завоевательный поход… Мама, к несчастью, в него влюбилась и сразу же стала легкой добычей… Все это выглядело правдоподобно. Уже беседа с бывшей начальницей Барана, генконсулом в Мюнхене, заставила меня призадуматься. Мы встретились в Варшаве, потому что ее, конечно, отозвали. Она была очень озлоблена на пана консула.

«Я догадывалась, когда он долго не возвращался, что у него фиктивный больничный, – говорила она. – Должность числилась за ним, и я никого не могла взять на это место… Я спрашивала даже у его жены, она работала у нас, у нее тоже юридическое образование, но она не знала языка, поэтому была на ставке машинистки… Я спрашивала ее, что он думает, вернется ли на работу или продолжит болеть, но она ответила: „Я не знаю, где он“».

А ведь она знала, потому что ездила в Польшу, они встречались хотя бы затем, чтобы оформить у нотариуса документ о раздельном владении имуществом. Такое мама выдвинула условие, прежде чем сделать его совладельцем своих счетов. Это, конечно, не давало ей никаких гарантий, потому что при любом раскладе Бараны продолжали оставаться мужем и женой. Если бы с ним что-нибудь случилось, за женой оставалось право на половину сумм на маминых счетах. Только вот мама по своей наивности не имела понятия об этом…

«Если бы вы меня попросили охарактеризовать консула Барана, – размышляла вслух его бывшая начальница, – я бы затруднилась дать ответ. Он, безусловно, был превосходным юристом, должна признаться, что касается профессиональных дел, то я испытывала к нему уважение».

Она была довольна, что ей удалось пригласить его в Мюнхен на таких условиях, какие не были предложены ни одному другому сотруднику. Потом она сожалела о своем решении, полагая, что номер с полугодовым больничным листом, после чего Баран сразу же уволился, был не очень fair [74] .

«У пана консула, однако, со здоровьем все было в порядке, – говорила она, – потому что, когда в Польше у него украли машину, он буквально в последний момент захотел пригнать из Германии новую. Как дипломат, он мог сделать это без пошлины. Он позвонил мне по этому вопросу в конце октября двухтысячного года, а заявление об уходе написал спустя две недели».

«И вы пошли ему навстречу с этой машиной?» – спросила я.

«Нет, это уже была исключительная наглость!»

То, что я узнавала, постепенно складывалось в логическое целое. Ежи Баран поставил себе ясную цель и шел к ней напрямик, растаптывая все и всех на своем пути. К сожалению, под ноги ему подвернулась также моя мама. Сидя на пеньке, я принялась раскачиваться взад и вперед, как подопечные моей сестры, потому что уже отдавала себе полностью отчет в том, что мама во второй раз встретила нехорошего человека.

– А первый? – спросил комиссар, глядя, как она прикуривает очередную сигарету.

В комнате стоял дым, несмотря на открытое окно, а он, как некурящий, очень плохо это переносил.

Лилиана Сворович колебалась.

– Я прошу вас ничего не скрывать! Здесь решается судьба вашей семьи!

(магнитофонная запись)

Мне было тогда девять лет. Что-то меня разбудило в середине ночи, и я босиком вышла в коридор. Я увидела полоску света под дверью ванной комнаты.

Мама стояла обнаженная, у нее было опухшее лицо, она не могла открыть один глаз, а на полу лежала ее одежда с пятнами крови. Я хотела к ней подойти, она остановила меня жестом. Мы никогда это не обсуждали, но у меня появилось что-то вроде чувства вины, что я не сумела ее защитить, что я ее подвела.

Итак, у него было подтверждение своих предположений!

– Вы сказали тогда: «Тебя кто-то обидел, мамочка». Или это был вопрос?

– Откуда вы знаете? – спросила она.

– Я читал дневник вашей мамы.

Лилиана Сворович даже подскочила.

– Я вижу, вам свойственно лезть в ботинках в чужую жизнь, – сказала она резко.

– Поверьте мне, я это делаю не ради удовольствия. У меня такая работа. Может, продолжим?

– Нет! Я устала, а кроме того, не знаю, захочу ли я еще говорить с человеком, который любит порыться в чужом грязном белье.

Комиссар Зацепка покраснел:

– Вы хотите меня оскорбить?

– Да, можете это так понимать.

«Будет тяжело, – подумал он. И еще подумал: – Она – мой Раскольников».

Он пришел к этому убеждению, когда она рассказала ему о ночной сцене в ванной. Нина С. не хотела признаваться, которая из ее дочерей очутилась там, потому что так же, как он, понимала, что это может повлиять на дальнейшее расследование. Той ночью мать и дочь заключили негласный союз. Он был в этом так же уверен, как в том, что его зовут Анджей Зацепка. В этой ситуации все равно, кто из них стрелял, они были как соединяющиеся между собой сосуды. Поскольку мать сама явилась в полицейский участок, это значило, что Барана убила ее дочь. Теперь следовало только умело все разыграть и добиться от нее признания, где находится оружие!

– Хорошо, тогда закончим на сегодня, но приглашаю вас завтра к девяти, – сказал он спокойно.

Лилиана взглянула ему прямо в лицо:

– А если я не приду?

– Придешь, – сказал он, – потому что больше себя ты любишь свою мать.

В ее глазах он заметил слезы, вдруг из надменного бойца она вновь превратилась в испуганную девятилетнюю девочку.

И тогда комиссар Зацепка сделал нечто такое, чего никак не ожидал от себя: он подошел и крепко ее обнял.

– Все будет хорошо, – сказал он тихо, хотя знал, что уже ничего не будет хорошо.

Он не мог ее защитить, потому что они встретились слишком поздно.

У комиссара Зацепки была тяжелая ночь. Ему попалось самое трудное дело в жизни, и вдобавок, вопреки всякой логике, он боялся его развязки. У него в руках уже были все недостающие звенья, но все в нем протестовало против того, чтобы их соединить.

Зацепка вспомнил шутливый афоризм Ежи Леца: «Сойдем с дороги Правосудия! Оно слепо» [75] . Он всегда понимал это так, что лучше не мешать, не стоять поперек пути Правосудию, но сейчас подумал, что, вероятно, писатель призывает его уйти с этого пути, потому что Фемида с повязкой на глазах топчет всех, виновных и невинных… Факты никогда не поддаются однозначной оценке, как в этом деле… Если эти женщины впутались в преступление, действительно ли они виновны? Им попался противник, который сумел это слепое Правосудие перетянуть на свою сторону только потому, что знал лучше своих жертв, как это сделать. Ведь это же они стали жертвами. Выстрелы, прогремевшие на Ружаной, были лишь следствием этого. Будь комиссар Ежи Лецом, он бы покусился на сентенцию: «Не играй со слабостью – она может поднять меч». Они подняли меч. Надлежало ли их за это наказывать?

Комиссар вдруг опомнился. Что за мысли лезут ему в голову? Он был всего-навсего полицейским, от которого требовалось найти доказательства преступления и передать их в прокуратуру. Еще он должен найти оружие, из которого стреляли.