Галина Романова - Соперница с обложки

– А тебе? – прищурилась мать.

– Мне? Мне – нет. Потому что… – Алла нервно глянула на часы. – Короче, мать, закругляемся. Мне некогда. А если хочешь выяснять с ним или с ней отношения, то дом номер… Щас…

Она метнулась к шкафу, достала записную книжку, о существовании которой мать даже и не подозревала, выдернула оттуда страничку с новым адресом Лозовского и, сунув его в руки матери, буквально вытолкала ее за порог…

Дмитриев и Давыдов, раз за разом просматривая запись, набросали схему, включив в нее по минутам визиты гостей к Алле Волиной.

Получалось так, что они шли к ней друг за другом. Странно, что вообще не столкнулись нигде: на лестнице или в лифте.

Лозовский в первый свой визит был до одиннадцати. Потом он ушел, явилась его любовница – Марианна Волина. Не успела она убраться из квартиры, как снова вернулся Лозовский, начав крушить все в квартире. Нашел диск и снова покинул жилище молодой Волиной. Следом в поле зрения объектива появилась Тамара Федоровна Чалых. Пробыла она недолго. Они ушли вместе с Аллой, благо той даже одеваться не пришлось, она все время оставалась в куртке и сапогах. Отсутствовали минут сорок, вернулись в квартиру почти в два ночи. И потом…

Да, Саша прав, они смело могут разыграть ситуацию, воспользовавшись помощью Лозовского.

Если он скажет, что сидел в машине возле подъезда Волиной и видел, как Тамара дважды входила и выходила от Аллы, то, возможно, нервы у той не выдержат и она начнет писать признательные показания, как под диктовку. Алла же ей проговорилась про визит матери и своего любовника, что Тамару Федоровну отнюдь не порадовало.

Да, возможно, все у них с Сашкой получится. И Тамара Федоровна не уйдет от ответственности, но…

Но куда все-таки подевалась Волина?!

Убийца ее дочери вычислен, а она-то где? Может, и к ее исчезновению Тамара Федоровна руку приложила? И не она ли посягнула на жизнь начальника охраны ее фирмы – Александра Суркова?

Что-то не верится, что он зазевался и попал под колеса случайной машины, водитель которой скрылся с места происшествия. Ни свидетелей ведь нет, ни улик. Портфель опять же был при нем какой-то дурацкий. Зачем он с ним в ночь на улицу вышел? А жена молчит…

Зато жена Дмитриева весь остаток ночи проговорила. Ни сама не выспалась, ни ему толком подремать не дала. Вот и опоздал он на службу, где в тоске глубокой его поджидал Саша Давыдов.

Единственным ее развлечением был старый клен за окном. Больше ничего с того места, где она находилась, видно не было. Глухая кирпичная стена противоположного строения, черт его знает, дом ли то был, склад ли, или макаронная фабрика. И на фоне этой силикатной серости – клен.

Старый в растрескавшейся коре ствол толстой колонной поднимался до третьего этажа – а она точно помнила, что этаж третий – и, чуть уменьшившись в обхвате, лез дальше к четвертому и пятому этажам. Может, он до пятого и не дорос, этот старый скрипучий бунтарь, и едва дотягивал до подоконника четвертого, а может, напротив – и чердачному окну помахивал перепончатыми, как гигантские гусиные лапы, листьями.

Она этого не видела, могла только предполагать.

Крона у старого красавца была шикарной. Это тополя-скороспелки поспешили намусорить, стряхнув с себя побитые сезоном одежды, и жались теперь ветка к ветке, будто в диком ознобе. Березы тоже поторопились оплатить входной билет в грядущее затяжное ненастье, щедро ссыпав медь к собственному подножию. А клен все медлил. Он настырно продолжал удерживать на своих артритных ветвях пурпурный балдахин, не позволяя ветру разметать его на клоки и пустить по городским закоулкам.

Одно слово – бунтарь!

Ей со временем даже стало казаться, что каждый лист живет сам по себе. Какой-то отдельной, непонятной другому жизнью. И шевеление каждого неподвластно было воздушным потокам. Не подчинялся будто бы ни один из них ни ветру, ни дождю, противореча всем природным законам.

Одно слово – непокорный!

Может, и с ней все так было, а? Может, и она так же вот, как этот старый норовистый красавец, всю свою жизнь и не плыла даже, а стремительно неслась против течения? Против устоявшегося мнения, что женщина на что-то не способна, чего-то не сможет, где-то недоглядит.

А ведь все так и вышло, стоило ли доказывать: оказалась не способна, не смогла, недоглядела…

Недоглядела за дочерью, упустила, распустила, потеряла в итоге.

Не смогла удержать свою любовь, великодушно позволяя себе купаться в собственном самомнении.

Оказалась не способна сделать хоть кого-нибудь рядом с собой счастливым.

Устоявшееся мнение оказалось единственно верным. Не может женщина, истинное предназначение которой в слабости, быть несгибаемой, сильной и жесткой. Конечный итог плачевен. Конечным итогом может быть только проигрыш.

Она и проиграла! Проиграла все свои мечты в, казалось бы, беспроигрышной лотерее. Ей же достался будто бы счастливый билет, она думала, что достался. Она всего достигла сама, начала лепить свою империю с крохотного комочка глины, создала ее, укрепила, уперлась верхней башней почти в самые небеса. А вот фундамент-то и не выдержал, начал крошиться, начал струиться в разных направлениях, будто из песка созданный.

А все поначалу казалось таким незыблемым! Все казалось несокрушимым, тем более что принципом своим она все и всегда подкрепляла. Принципом про раздражающий фактор. Это всегда ей помогало, и к гадалке ходить не следовало. Помогало, предостерегало от ошибок, это было всегда той самой соломой, которую следовало стелить, чтобы не убиться.

Ошибалась! Во всем ошибалась, дура!

Не сорванных сделок, не упущенных клиентов, не недополученной прибыли следовало бояться, а самого страшного в этой жизни – изоляции! Полной изоляции, которая начинается первыми намеками на одиночество.

Она же всю свою жизнь была одинока, если вспомнить хорошенько. Всю жизнь, когда куда-то стремилась, преодолевала, достигала, она была одна. Набивались же помощники, почему не позволяла никакого участия? Почему не допускала никакого сочувствия, того, чтобы пожалели? Унижением считала потому что, скользким проявлением завуалированного злорадства все ей виделось. В искренность ничью не верила.

Какая же дура!

А попробовала хотя бы раз на чьем-нибудь плече расплакаться, попробовала позволить себя пожалеть, может, оно и получилось бы? Получилось быть желанной, нежной, слабой, когда необходимо. А так…

А так всю свою жизнь была лишь узнаваемой. Узнаваемой, ненавистной, несгибаемой и еще черт знает какой.

Монстром назвала ее дочь и, наверное, была права. И в том, что благодеяния раздавала направо и налево не из добродетели, а чтобы себя сильнее уважать, тоже была права. Только тут получилось додумать до конца и согласиться с ней.

Ей же нужно было себя уважать, необходимо просто было для того, чтобы самой в себя же и верить. Ей нужны были силы для созидания, она их и черпала в самой себе, считая себя справедливой.

Она ведь как всегда рассуждала? Разве могут быть искренними посторонние люди, благодарившие ее с согбенной спиной за блага ее? Нет, конечно. О какой искренности речь, если они после ее меценатских жестов плавно перекочевывали в разряд ее должников? А она, гадина такая, нет-нет, да и напомнит про должок, хотя их никто и никогда ей не возвращал, да она и не требовала.

Возвращение долга – права была Алла, тысячу раз права – должно было заключаться в полном ей подчинении. Это как-то само собой получалось и даже ею не озвучивалось никогда. Это по умолчанию подразумевалось, потому что помощь исходила конкретно от нее, а не от Ивановой, Петровой или Сидоровой. С ней же не могло быть по-другому. И ненависть, взявшая ее теперь в плотное кольцо, – как следствие.

Замкнутая, черствая, эгоистичная дура, наказанием которой теперь то, что она сидит уже не помнит сколько на цепи со связанными за спиной руками и залепленным липкой лентой ртом. Хорошо еще, что глаза не завязали и она может любоваться старым красавцем-кленом.

Хорош, неподражаемо хорош в своей несгибаемости, но…

Но ведь и он в конечном итоге проиграет. Найдутся силы вероломнее осеннего ненастья, не справляющегося с пурпуром его мантии. Подползут ледяными гадами утренние заморозки, перекроют природный древесный кровоток, и сразу станет бунтарь послушным и податливым, одной ночью расставшись с иллюзиями о собственной никому неподвластности.

Так же вот и с ней, так же и с ней…

Одна ночь перевернула всю ее жизнь с ног на голову. Одна ночь лишила ее всего. И ледяными гадами вползли в ее душу откровения близких ей людей. Перекрыли ей дыхание, остановили сердце.

Ох как поначалу взорвалось все внутри! Ох как захотелось собрать их всех в один свой железный кулак и сдавить посильнее, и давить, давить, не ослабевая хватки. Чтобы брызнуло, кровоточа, меж ее пальцев их надутое самомнение. Чтобы захлебнулись, подавились и поглотали обратно все свои желания и решения, не согласованные с нею. Чтобы схоронили на самом дне своих гнусных душ самые смелые амбицишки свои. Чтобы…