Инна Бачинская - Пепел сердца

– Глупая, – сказал он, прижимая ее к себе. – До чего же ты у меня глупая… такая же, как когда-то.

– Ты меня простил?

– Я давно тебя простил… нечего было прощать. Мы были детьми.

– Ты… ты такой правильный! Настя сказала, я тебя не стою! Настя сказала, я дура, променяла тебя… – Ния заплакала.

– Ну, ну, перестань, а то я сейчас тоже… представляешь картинку?

– Ты добрый, Федя… всегда был. И сейчас… Я тебя не стою. Молчи! – Видя, что он собирается возразить, она закрыла ему рот ладошкой. – Дай мне сказать. В последний раз… как на исповеди. Я не понимаю себя, меня несет… головой понимаю, что не нужно, и ничего не могу с собой поделать. Мне кажется, от меня ничего не зависит! Меня тащит, я цепляюсь за кусты и камни… У тебя так бывает?

– Все мы люди, – неопределенно сказал Федор. – Не нужно, Ния. Я не духовник, не нужно исповедей. Ты ведь и сама все о себе понимаешь и знаешь, это главное.

– Я хочу, чтобы ты меня простил!

– Я тебя давно простил, я же сказал.

– Ты не все знаешь! – В ее голосе была отчаянная решимость. – Я… подлая!

– Я знаю достаточно, перестань. Не нужно, Ния, ничего не нужно. Все уже… состоялось.

– Ты правда простил меня?

– Простил и отпустил… грехи. Иди и не греши больше.

– Это не шутки!

– Какие уж шутки…

– Ты меня совсем не знаешь!

– Поверь мне, я тебя знаю. Кстати, давно хотел спросить, Декстеру тоже нужен билет? Или его и так пустят?

– Ему нужна справка о прививках. Я не шучу, Федя. Я серьезно тебя спрашиваю: ты меня простил?

– Я тебе серьезно отвечаю: я тебя простил. Ния, прекрати, что за детские вопросы?!

– Ты сказал, что ты знаешь…

– Я сказал, что я знаю. Да, я так сказал. Чтобы ты не думала, что я тебя вот так взял и простил неизвестно за что. Я простил тебя осознанно.

– Откуда ты знаешь? – Она смотрела на него в упор.

– Догадался.

Они смотрели друг на друга долгую минуту, Ния настороженно, Федор серьезно и словно сожалея. Она опустила глаза первой.

– Ты останешься?

– Я думаю, тебе нужно собрать чемоданы и ничего не забыть. Ты сюда больше не вернешься.

– Не вернусь. Я никогда больше сюда не вернусь.

Они сидели, обнявшись. Между ними было сказано все. Вернее, не сказано, не выговорено словами… В гостиной уже было совсем темно, и вещи стали неразличимы. Слабо угадывались лишь серые столбы длинных окон; за ними виднелся голубоватый заснеженный сад. Было очень тихо, лишь иногда вдруг поскуливал во сне Декстер. Ему снились кошмары.

Тоскливая пустота наполнила душу Федора. Они снова расставались, и ничего нельзя было поделать. То, что произошло, – нелепая смерть Тюрина, мертвая Настя, погибший Геннадий… муж Нии… все стояли между ними. Лавина, думал Федор. Сорвалась и потащила за собой… неотвратимо. Достаточно было всего-навсего легкого щелчка, и чертова махина пришла в движение – завертелись жернова, перемоловшие жизни и судьбы. Колесница Джаггернаута, колесо судьбы…

…Они постояли на крыльце. Ния в накинутой шубке, прижимая рукой ворот, с непокрытой головой. Декстер жался к ногам Федора.

– Замерзнешь, – сказал Федор. – Иди.

– Федя, я люблю тебя! Я тебя очень люблю! – Ния заглядывала ему в лицо.

– Я тебя тоже люблю. Иди.

Она поднялась на цыпочки, коснулась губами его губ.

– Иди! – Он отодвинул ее от себя. – Счастливой дороги.

– Я позвоню! Ты приедешь ко мне! Приедешь?

– Приеду. Иди! – Он открыл дверь и подтолкнул ее. – У тебя много дел.

Ния ушла. Федор пошел к воротам. Уселся в машину, застыл, положив руки на руль, испытывая такую боль, что меркло в глазах. Сердце, казалось, остановилось. Он не слышал стука своего сердца, у него больше не было сердца. На месте сердца была черная обугленная дыра. Он вдруг толкнул дверцу… холодный воздух отрезвил его. Он жадно вбирал в себя холодный сладкий воздух, чувствуя обжигающий холод внутри, чувствуя, как превращается в ледяной столб.

Он повернул ключ зажигания, машина дрогнула и заурчала. Он взглянул на ее дом. В гостиной горел свет. Машина плавно тронулась с места…

Они собрались в «Тутси»…

Федор Алексеев, бледный и печальный; капитан Коля Астахов – распираемый желанием поговорить на известную тему, но в то же время сдержанный, щадящий чувства друга; и Савелий Зотов, переводящий взгляд с одного на другого, чувствующий фибрами своей трепетной души некий бесформенный клубок тайны и недоговоренности, повисший в воздухе. Издалека на них с любовью и беспокойством поглядывал Митрич, на скорую руку, в общих чертах ознакомленный с историей любви Федора и Агнии. Ознакомил его Савелий, который пришел первым и рассказал и попросил… никому ни слова! Ни единой живой душе. Митрич жестом изобразил закрывание рта на замочек.

Потом пришел Федор, бледный и печальный, как уже было упомянуто. Савелий и Митрич с фальшивым энтузиазмом поздоровались с ним, при этом они смотрели на Федора так сочувственно, что Федор спросил:

– В чем дело, ребята? У вас что-нибудь стряслось? Зося? Дети? – Хотел прибавить: «Живот болит?», но воздержался.

– Зосенька и дети в порядке! – поспешил Савелий.

– И у меня в порядке, – сказал Митрич. – Ладно, я побежал… а вы, если надумаете чего, сразу! – Получилось немного путано, но искренне.

– Хороший человек наш Митрич, – сказал Савелий, лишь бы не молчать. После того, что он узнал от капитана, он не мог смотреть Федору в глаза. Тайна распирала Савелия и портила ему кровь.

– Хороший, – согласился Федор. – Коля не звонил?

– Звонил! Сказал, задержится. А как ты, Федя? Ты это… – Савелий избегал взгляда Федора. – …как?

– Нормально. Если тебя интересуют мои отношения с Нией, то мы расстались. Она улетела сегодня, самолет в два тридцать. В Вену. Муж оставил ей квартиру. Он получил шесть лет, Паша Рыдаев сказал, что выйдет через пять или через четыре.

– Я знаю, Лина приходила, рассказала. Она была на суде, – сказал Савелий. – А как вы с ней…? – вертелось у него на языке, но спросить он не решался.

Федор понял и сказал:

– А я остался, как видишь.

– Но ты же всегда сможешь поехать… – пробормотал Савелий. Ему показалось, Федор подавил вздох.

– Всем привет! – произнес у них над головами родной голос капитана Астахова. – Какие люди! – сказал капитан восхищенно. – А Савелий сказал, ты к семинару готовишься. А я сказал, придет. Наш философ никогда не бросит друзей в трудной ситуации. Или ты в завязке?

– Почему Федя в… завязке? – не понял Савелий.

– Мало ли… начал новую жизнь, остепенился, за границу собирается. Собираешься за границу, философ? Или как?

– Собираюсь, – сказал Федор. – Вот пришел попрощаться. Считайте, что собрались на проводы.

– Федя, ты… это… серьезно? – пролепетал Савелий. – Ты едешь с ней? Но ты же сказал…

– Кончай нас дурить! – сказал капитан. – Никуда ты не едешь. Савелий, не паникуй, никуда он не едет. Она уже на точке. А он здесь. Так что успокойся.

– Откуда ты знаешь, что не едет?

– Знаю, если говорю.

– Федя! – воззвал Савелий. – Это правда?

– Я уже сказал, Савелий. Как же я вас брошу… и Митрича. Родную бурсу, студентов…

– Тогда предлагаю за свободу! – сказал капитан. – Савелий, будешь?

– Буду!

– Это по-нашему! За тебя, философ! За свободу!

Они выпили. Капитан откусил половину фирменного бутерброда и сказал:

– Может, на лыжах сходим как-нибудь? А то зима вот-вот закончится… как?

– Можно, – сказал Федор без энтузиазма.

Капитан переглянулся с Савелием.

– Я с удовольствием! – поспешил Савелий, хотя лыж не любил. Он вообще не любил зиму, мерз.

– В Еловицу! – сказал капитан.

– На Магистерское! – предложил Савелий.

– Заметано! – припечатал капитан.

Подал голос мобильный телефон Савелия – первые аккорды «Голубого Дуная».

– Это Зосенька! – сказал Савелий, хватая телефон. – Да, слушаю! – закричал он. – Что? – Он взглянул на друзей, вскочил: – Я сейчас!

Они смотрели ему вслед.

– Значит, улетела птичка? – сказал капитан. – А ты, получается, остался? Не звала?

Федор пожал плечами.

– Значит, не звала. Ну и ладно, плакать не будем. А на будущее…

– Хватит! – сказал Федор. – Сколько можно!

– Ничего не хочешь сказать, философ? – капитан, прищурясь, смотрел на Федора.

– О чем?

– О фотке с компроматом, например.

Федор в упор взглянул на капитана и промолчал.

– Думал, все вокруг дурные и никто ни хрена не врубился? Один ты такой умный? – сказал капитан.

– Когда ты понял? – спросил Федор.

– Поздно понял, а то я бы ее придержал. Хотя… – Он махнул рукой. – А ты… ты определись, философ. Когда ты спросил про Тюрина, меня как обухом по голове, что-то, думаю, философ такое высмотрел… Но врубился не сразу. Смотрю, ты к Тюриной подсел со своими вопросиками, а она аж лицом почернела. Прислушиваюсь, а тут Ирка как заверещит, прямо в ушах зазвенело! Ну, стал я фотку рассматривать, что не так, думаю. Я бы раньше спохватился, да все руки не доходили, да и значения не придавал. Э нет, думаю, что-то тут нечисто. Определил место, сходил в гостиницу, поговорил с людьми. Понял, что иду по твоим следам. Парочка была у них дважды, двадцатого и двадцать второго ноября; описали мне их: он – солидный, представительный, хорошо одетый; она – молодая кобылка на каблуках, сережки с зелеными стекляшками болтаются… К сожалению, никто не смог опознать ее на фотографии Агнии, не рассмотрели как следует лица. Шубку, шикарные сапоги, шарф рассмотрели, а лицо нет! Вроде она, а там черт ее разберет! Шмыгала к лифту, только ее и видели. И я вспомнил, как ты рассматривал стекляшки Насти, так прямо и впился. Что, увидел зеленые сережки? И еще: на фотке они почти одного роста, а у Тюрина рост под сто восемьдесят. Твоя Агния даже на ходулях ему до пояса. Правда, она была на каблуках, но все равно дамочка на фотографии повыше будет… это я потом уже понял, когда увидел ее. А тогда… понимаешь, нутром чую, что-то не то, не пляшет что-то! А когда увидел живьем, понял – получается, не Агния на фотке, а, наоборот, Настя. В шубке твоей подруги, вполоборота, кольца ее, шарф, парик… Ты-то догадался, хоть и не сразу, а Романенко и Тюрина не врубились… почему, не знаешь? А потому что ревность глаза застила, смотрели и не видели! Вот и верь после этого свидетелям… – Капитан помолчал немного, потом сказал: – И что примечательно: всего два раза сходили в гостиницу и сразу же засветились. Какая удивительная случайность, думаю. И кто бы это мог быть, такой шустрый? В смысле, свидетель и фотограф? И почему два раза? А не один? За глаза хватило бы одного! Не знаешь, философ?